то  только возможно.  Быть может, вы и спасете  его
своими усилиями, мужеством и силой духа, не сломившегося под тяжестью вины и
неудачи.  Иногда в том, что  судно село на  мель  или  выброшено  на  берег,
виноваты  туманы,  или не нанесенные на карту моря,  или  опасный берег, или
коварные приливы и отливы. Но спасено будет судно или нет,-- все равно у его
командира  навсегда остается острое чувство утраты, ощущение  той постоянной
опасности,  что таится во  всех формах человеческого существования. Пожалуй,
чувство это обогащает  человека, но он никогда  больше не будет прежним: он,
как  Дамокл, увидел  меч, висящий  на  волоске над его головой. Пусть ценный
человек от этого не станет менее ценным,  но  радости жизни навсегда утратят
для него прежний вкус.
     Много лет назад корабль, на котором я был  помощником капитана, сел  на
мель, но бедствие не было для него роковым. Мы работали десять часов подряд,
приводя  в готовность  якоря, чтобы с  началом  прилива сдвинуться  с  мели.
Занятый чем-то на палубе,  я  вдруг услышал над  самым  моим ухом
голос буфетчика:
     -- Капитан спрашивает, не придете ли вы  в кают-компанию --  ведь вы не
ели весь день.
     Я пошел в кают-компанию. Капитан, как статуя, сидел во главе стола. Все
в этой уютной маленькой  каюте было так странно неподвижно. Стол, в  течение
семидесяти  дней   непрерывно  ходивший  ходуном,  теперь  стоял  совершенно
спокойно, как и суповая ваза на нем.
     Ничто не могло уничтожить багровый румянец, которым морские ветры щедро
покрыли лицо капитана. Но между двумя пучками русых волос, сохранившихся над
ушами, его голый череп, всегда словно налитый кровью, сейчас сиял мертвенной
белизной,  как  купол слоновой  кости. И вид  у  капитана был до  странности
неопрятный. Я заметил, что он  сегодня не брился. А между тем самая страшная
качка в самых бурных широтах,  пройденных нами, не мешала ему бриться каждое
утро с  того момента,  как  мы  вышли  из  Ла-Манша.  Видимо,  командиру  не
полагается  бриться,  когда судно  его  на  мели? Я и  сам  потом командовал
судами, но ничего вам на этот счет сказать не могу.
     Капитан не  начинал  есть и не предлагал мне, пока я не кашлянул громко
несколько раз, чтобы обратить на себя его внимание. Я весело заговорил с ним
о каких-то делах и в заключение сказал уверенным тоном:
     -- Мы его снимем еще до  полуночи, сэр. Он слабо усмехнулся не поднимая
глаз и пробормотал словно про себя:
     --  Да, да,  судно на  мель посадил капитан,  а  снимут его все. Затем,
подняв голову, сердито закричал  на буфетчика,  долговязого  робкого парня с
бледным лицом и длинными передними зубами:
     -- Отчего это суп такой горький? Не понимаю, как мой штурман может есть
эту дрянь! Наверное, кок по ошибке бухнул туда морской воды.
     Обвинение  было  столь чудовищно,  что буфетчик  вместо  ответа  только
смущенно опустил глаза.
     Суп был как суп. Я съел  две порции.  На душе  у меня было  легко после
многих  часов энергичной  работы  вместе с  дружной  командой.  Я был весело
возбужден возней с  тяжелыми якорями, тросами, шлюпками, тем, что работа шла
гладко, без малейшей  зацепки. Доволен тем,  что  во всеоружии  знаний сумел
подготовить и становой, и малый якорь самым выгодным образом. Горечи сидения
на мели я тогда еще не ощущал. Это пришло позднее -- и тогда только я понял,
каким одиноким  чувствует  себя в такие  минуты тот, кто отвечает за  судно.
"Судно на мель сажает капитан. А снимают его все".


     ВРАГИ МОРЯКА


     XXII


     Мне кажется,  ни один смертный не может положа руку на  сердце сказать,
что он  когда-либо  видел море таким  молодым,  как земля  бывает весной.  А
некоторым из нас, тем, кто наблюдает океан любовно и внимательно,  случалось
видеть  его таким старым, как  будто со  дна его, из недвижимых  пластов ила
поднялись на поверхность  древние незапамятные века.  Это штормы так  старят
море.
     Когда  теперь, через много лет, вспоминаешь пережитые бури, впечатление
"старости" моря резко выделяется из массы других впечатлений, накопленных за
столько лет тесного общения с ним.
     Если  хотите знать возраст  Земли,  поглядите на  море  в шторм.  Серый
оттенок всей его  необозримой  поверхности, глубокие морщины, которыми ветер
изрыл  лица волн,  огромные  массы  пены, похожей на  спутанные седые кудри,
которые разметал  и  треплет ветер,--  все  придает  морю в шторм  вид такой
беспросветной старости, как будто оно  было  сотворено  раньше чем солнечный
свет.
     Возвращаясь  мысленно к  большой  любви  и  большим невзгодам прошлого,
чувствуешь, как в тебе просыпается инстинкт  первобытного  человека, который
стремился олицетворять силы  природы, внушавшие ему любовь  и  страх.  И вот
пережитые когда-то в море штормы  представляются мне живыми врагами, но даже
врагов этих ты готов обнять  с тем нежным сожалением, которое неотделимо  от
прошлого.
     Для моряка штормы имеют каждый  свой индивидуальные облик и, пожалуй, в
этом нет ничего странного: ведь, в сущности говоря, они -- наши  противники,
над их злобной хитростью мы  стремимся восторжествовать, с их  грубой  силой
боремся и при всем том проводим дни и ночи в тесной близости с ними.
     Сейчас я говорю  как человек,  проживший жизнь под мачтами  и парусами.
Для  меня  море  --  не  просто "водный  путь",  а  близкий друг  и товарищ.
Длительность  рейсов,  все растущв  чувство одиночества, зависимость от сил,
которые  сегодня  к нам  благосклонны, а  завтра,  не  меняя природы  своей,
становятся