нное биение  машин.  Быть
может, земля приостановилась на пути своем?  Они  ничего  не  понимали;  и
внезапно спокойное море, безоблачное небо показались жутко  ненадежными  в
своей неподвижности, словно  застыли  у  края  гибели.  Механик  поднялся,
выпрямившись во весь  рост,  и  снова  съежился  в  неясный  комок.  Комок
заговорил заглушенным обиженным голосом:
   - Что это такое?
   Тихий шум, будто бесконечно далекие раскаты грома, слабый звук, -  едва
ли не вибрация воздуха, - и  судно  задрожало  в  ответ,  как  будто  гром
грохотал глубоко под водой.  Два  малайца  у  штурвала,  блеснув  глазами,
поглядели на белых людей, но темные руки по-прежнему сжимали спицы. Острый
корпус судна, стремясь вперед, казалось, постепенно - от носа до  кормы  -
приподнялся  на  несколько  дюймов,  словно  стал  складным,  потом  снова
опустился и  по-прежнему  неуклонно  делал  свое  дело,  разрезая  гладкую
поверхность моря. Он перестал  дрожать,  и  сразу  стихли  слабые  раскаты
грома, как будто судно оставило за собой узкую полосу вибрирующей  воды  и
гудящего воздуха.



4

   Месяц спустя, когда Джим, в ответ на  прямые  вопросы,  пытался  честно
рассказать о происшедшем, он заметил, говоря о судне:
   - Оно прошло через что-то так же  легко,  как  переползает  змея  через
палку.
   Сравнение было хорошее. Допрос клонился к освещению фактической стороны
дела,  разбиравшегося  в  полицейском  суде  одного  восточного  порта.  С
пылающими щеками Джим стоял на  возвышении  для  свидетелей  в  прохладной
высокой комнате; большие пунки [большие матерчатые веера, вделанные в раму
и приводимые в  действие  веревкой]  тихонько  вращались  вверху  над  его
головой, а снизу смотрели на него глаза, в его сторону повернуты были лица
- темные, белые, красные, - лица внимательные, застывшие, словно  все  эти
люди, сидевшие на узких,  рядами  поставленных  скамьях,  были  порабощены
чарами его голоса. А голос его звучал громко, и Джиму он казался  страшным
- то был единственный звук, слышимый во  всей  вселенной,  ибо  отчетливые
вопросы, исторгавшие у него ответ, как будто складывались в его  груди,  -
тревожные, болезненные, острые и безмолвные, как грозные вопросы  совести.
Снаружи пылало солнце, а здесь вызывал дрожь ветер,  нагнетаемый  большими
пунками, бросало в жар от стыда, кололи острые, внимательные  глаза.  Лицо
председателя    суда,    гладко    выбритое,    бесстрастное,     казалось
мертвенно-бледным рядом с красными лицами двух морских асессоров  [асессор
- судебное должностное лицо, соответствует  нашему  заседателю].  Свет  из
широкого окна под потолком падал  сверху  на  головы  и  плечи  этих  трех
человек, и они отчетливо  выделялись  в  полумраке  большой  комнаты,  где
аудитория словно состояла из теней с остановившимися расширенными глазами.
Им нужны были факты. Факты! Они требовали от него фактов, как будто  факты
могут объяснить все!
   - Придя к заключению, что  вы  натолкнулись  на  что-то  -  скажем,  на
обломок судна, наполовину погруженный в воду, - ваш капитан  приказал  вам
идти на нос разузнать, не получены ли какие-нибудь повреждения. Считали ли
вы это вероятным, принимая во внимание  силу  удара?  -  спросил  асессор,
сидевший слева.
   У него была жидкая бородка в форме подковы и выдающиеся  вперед  скулы;
опираясь локтями о стол, он сжимал свои грубые  руки  и  глядел  на  Джима
задумчивыми  голубыми  глазами.  Второй   асессор,   грузный   мужчина   с
презрительной физиономией, сидел, откинувшись на спинку стула, и,  вытянув
левую  руку,  тихонько   барабанил   пальцами   по   блокноту.   Посредине
председатель в широком кресле склонил слегка голову на плечо и скрестил на
груди руки; рядом с его чернильницей стояла стеклянная вазочка с цветами.
   - Нет, не считал, - сказал Джим. - Мне ведено было никого не звать и не
шуметь, чтобы избежать паники. Эту предосторожность я  нашел  разумной.  Я
взял один из фонарей, висевших под тентом, и отправился на нос. Открыв люк
в носовое отделение переднего трюма, я  услыхал  плеск.  Тогда  я  спустил
фонарь, насколько позволяла  веревка,  и  увидел,  что  носовое  отделение
наполовину  залито  водой.  Тут  я  понял,  что  где-то  ниже   ватерлинии
образовалась большая пробоина. - Он приостановился.
   - Так... - сказал грузный асессор,  с  мечтательной  улыбкой  глядя  на
блокнот; он все время барабанил пальцами, бесшумно прикасаясь к бумаге.
   - В тот момент я не думал об опасности.  Должно  быть,  я  был  немного
взволнован: все это произошло так спокойно и так неожиданно. Я  знал,  что
на судне нет другой переборки, кроме предохранительной, отделяющей носовую
часть от переднего трюма. Я пошел  назад  доложить  капитану.  У  трапа  я
столкнулся со вторым механиком; он как будто был оглушен  и  сообщил  мне,
что, кажется, сломал себе левую руку. Спускаясь вниз, он поскользнулся  на
верхней ступеньке и упал в то время, как я был  на  носу.  Он  воскликнул:
"Боже мой! Эта гнилая переборка через минуту рухнет, и проклятая  посудина
вместе с нами пойдет ко дну, словно глыба свинца".
   Он оттолкнул меня правой рукой и, опередив, взбежал по трапу, крича  на
бегу. Я следовал за ним и видел, как капитан на него набросился и  повалил
на спину. Бить его он не стал, а наклонился к  нему  и  стал  сердито,  но
очень тихо что-то ему говорить. Думаю, капитан его спрашивал,  почем