н  держался
за поручни - темная фигура с подгибающимися коленями. - Да уж не  вы  меня
напоили, капитан. Слишком вы скаредны, ей-богу. Скорее уморите парня,  чем
предложите  ему  капельку  шнапса.  Вот  что  у  вас,  немцев,  называется
экономией. На пенни ума, на фунт глупости.
   Он расчувствовался. Около десяти часов старший  механик  дал  ему  одну
рюмочку... - всего-навсего одну, ей-богу!  добрый  старикашка;  но  теперь
старого мошенника не стащишь с койки - пятитонным краном не поднять его. -
Э, нет! Во всяком  случае,  не  сегодня!  Он  спит  сладким  сном,  словно
младенец, а под подушкой у него бутылка с первоклассным бренди.  -  С  уст
командира "Патны" сорвалась хриплая  ругань,  и  слово  "schwein"  [свинья
(нем.)] запорхало, как капризное  перышко,  подхваченное  ветерком.  Он  и
старший механик были знакомы много лет - вместе служили веселому,  хитрому
старику китайцу, носившему очки в роговой  оправе  и  вплетавшему  красные
шелковые тесемочки в свою почтенную седую косу.  В  родном  порту  "Патны"
жители побережья придерживались того мнения,  что  эти  двое  -  шкипер  и
механик - по части наглых хищений  друг  другу  не  уступают.  Внешне  они
гармонировали плохо: один - с мутными глазами, злобный и мясистый;  другой
- тощий, с головой длинной и костлявой,  словно  голова  старой  клячи,  с
ввалившимися глазами и остекленевшим взором. Старшего механика  прибило  к
берегу где-то на Востоке - в Кантоне, Шанхае или, быть может, в  Иокогаме;
он и сам, должно быть, не помнил, где именно произошло крушение и чем  оно
было вызвано. Двадцать лет назад его,  из  сострадания  к  его  молодости,
спокойно выпихнули с судна, а могло быть и куда хуже для  него,  так  что,
вспоминая об этом эпизоде, он не испытывал и тени сожаления. В то время  в
восточных морях  стало  развиваться  пароходство,  а  так  как  людей  его
профессии поначалу было мало, то он "сделал  карьеру".  Всем  приезжим  он
неуклонно сообщал грустным шепотом, что он "здешний  старожил".  Когда  он
двигался, казалось - скелет болтается в его платье. Походка  у  него  была
раскачивающаяся, и так, раскачиваясь, бродил он вокруг застекленного  люка
машинного отделения, курил без всякой любви  к  куренью,  набивал  табаком
медную чашечку,  приделанную  к  четырехфутовому  мундштуку  из  вишневого
дерева, и держался с  глупо-торжественным  видом  мыслителя,  развивающего
философскую систему из туманных проблесков истины. Обычно  он  скупился  и
оберегал свой личный запас спирта,  но  в  эту  ночь  отказался  от  своих
принципов, а потому второй механик - у юнца из Уэппинга голова была слабая
- от неожиданного угощения крепким напитком стал  очень  весел,  дерзок  и
болтлив.
   Немец из Нового Южного Уэльса бесновался и пыхтел, как выхлопная труба,
а Джим, забавляясь этим зрелищем, с нетерпением ждал,  когда  можно  будет
спуститься вниз: последние  десять  минут  вахты  раздражали,  как  дающее
осечку ружье. Этим людям не было места  в  мире  героических  приключений,
хотя они, в сущности, были неплохими парнями. Даже сам  шкипер...  Но  тут
Джим  почувствовал  отвращение  при  виде  этой   пыхтящей   массы   жира,
испускающей булькающее бормотанье  -  темный  поток  грязных  ругательств;
однако приятная усталость мешала ему почувствовать  активную  неприязнь  к
кому бы то ни было. Ему не было дела до этих  людей;  он  работал  с  ними
плечо к плечу, но коснуться его они  не  могли;  он  дышал  с  ними  одним
воздухом, но он был иным человеком... Набросится ли шкипер на  механика?..
Жизнь была легка, а он  был  слишком  в  себе  уверен  -  слишком  уверен,
чтобы... Черта,  отделявшая  его  размышления  от  дремоты,  стала  тоньше
паутинки.
   Второй механик незаметно переходил к рассуждениям о  своих  финансах  и
своем мужестве.
   - Кто пьян? Я? Э, нет, капитан! Дело не в этом. Пора бы вам знать,  что
наш старший не слишком щедр и даже воробья допьяна не напоит, ей-богу!  На
меня алкоголь никогда не действовал;  не  выдумано  еще  такое  зелье,  от
которого бы я опьянел. Я готов пить с вами на пари - вы пейте виски,  а  я
жидкий огонь, и, ей-богу, я останусь свежим, как огурчик. Если б я  думал,
что пьян, я бы прыгнул за борт... покончил бы с собой,  ей-богу!  Покончил
бы! Сию же минуту! А с мостика я не уйду. Где вы  прикажете  мне  подышать
свежим воздухом в такую ночь, как  сегодня?  Там,  внизу,  на  палубе,  со
всяким сбродом? И не подумаю! Чего мне вас бояться?
   Немец воздел тяжелые кулаки к небу и безмолвно потряс ими.
   - Я не знаю, что  такое  страх,  -  продолжал  механик  с  неподдельным
энтузиазмом. - Я не боюсь чертовой работы на этом  гнилом  судне.  Счастье
для вас, что существуют на свете такие люди, которые  не  дрожат  за  свою
жизнь... иначе - что бы вы без нас делали - вы и  эта  старая  посудина  с
обшивкой из  оберточной  бумаги...  ей-богу,  из  оберточной  бумаги!  Вам
хорошо, вы из нее вытягиваете  монету,  -  а  мне  что  прикажете  делать?
Сколько я получаю? Жалкие сто  пятьдесят  долларов  в  месяц!  Почтительно
спрашиваю вас - почтительно, заметьте, - кто не откажется от такой гнусной
работы? И дело это опасное! Но я - один из тех бесстрашных парней...
   Он выпустил поручни и стал размахивать руками, словно  желая  нагляднее
продемонстрировать свое мужество; его тонкий  голос  пронзительно  взлетал
над морем; он приподнялся на цыпочки,  чтобы  ярче  подчеркнуть  фразу,  и
вдруг упал ничком, как будто его сзади подбили палкой. Падая, он  крикнул:
- Проклятье! - За этим воплем последовало минутное молчание. Джим и шкипер
оба пошатнулись, но удержались на  ногах  и,  выпрямившись,  с  изумлением
поглядели на невозмутимую гладь моря. Потом взглянули вверх, на звезды.
   Что случилось? По-прежнему раздавалось заглуш