ь реальны,  но  Джим,  стоявший  подле  меня,  казался  очень
сильным, словно ничто - даже оккультная сила  лунного  света  -  не  могло
лишить его реальности в моих глазах. Быть может, и в самом деле  ничто  не
могло его теперь коснуться, раз он выдержал натиск темных  сил.  Все  было
безмолвно, все было неподвижно; даже на реке лунные лучи спали, словно  на
глади пруда. В это время прилив был на высшем  уровне  -  это  был  момент
полной неподвижности,  подчеркивающий  изолированность  этого  затерянного
уголка земли. Дома, толпившиеся вдоль широкой сияющей полосы, не  тронутой
рябью  или  отблесками,  -  подступали  к  воде,  словно  ряд  теснящихся,
расплывчатых, серых, серебристых глыб, сливающихся с черными  тенями;  они
походили на призрачное стадо бесформенных  тварей,  пробивающихся  вперед,
чтобы испить воды  из  призрачного  и  безжизненного  потока.  Кое-где  за
бамбуковыми стенами  поблескивал  красный  огонек,  теплый,  словно  живая
искра, наводящий на мысль о человеческих привязанностях,  о  пристанище  и
отдыхе.
   Он признался мне, что часто наблюдает, как гаснут один  за  другим  эти
крохотные теплые огоньки; ему нравится следить, как отходят ко  сну  люди,
уверенные в безопасности завтрашнего дня.
   - Спокойно здесь, правда? - спросил он. Он не  отличался  красноречием,
но глубоко значительны были следующие его слова: - Посмотрите на эти дома.
Нет ни одного дома, где бы мне не доверяли. Я вам говорил,  что  пробьюсь.
Спросите любого мужчину, женщину, ребенка... - Он приостановился. - Ну что
ж, во всяком случае, я на что-то годен.
   Я поспешил заметить, что в конце концов он должен был прийти  к  такому
заключению. Я был в этом уверен, добавил я. Он покачал головой.
   - Были уверены? - Он слегка пожал мне руку повыше  локтя.  -  Что  ж...
значит, вы были правы!
   Окрыленность, гордость, чуть ли не благоговение слышались в этом  тихом
восклицании.
   - И подумать только, что это для меня значит! - Снова он сжал мне руку.
- А вы меня спрашивали - думаю ли я уехать.  Боже!  Мне  уехать!  Особенно
теперь, после того, что вы мне сказали о мистере Штейне... Уехать! Как! Да
ведь этого-то я и боялся. Это было  бы...  тяжелее  смерти.  Нет,  клянусь
честью! Не смейтесь. Я должен чувствовать -  каждый  раз,  когда  открываю
глаза, - что мне доверяют... что никто не  имеет  права...  вы  понимаете?
Уехать! Куда? Зачем? Чего мне добиваться?
   Я сообщил ему - в сущности, это и было целью моего визита - о намерении
Штейна подарить ему дом и запас товаров  на  таких  условиях,  что  сделка
будет вполне законной и имеющей силу. Сначала он стал фыркать и брыкаться.
   - К черту вашу деликатность! - крикнул я. - Это  вовсе  не  Штейн.  Вам
дают то, чего вы сами добились. И,  во  всяком  случае,  приберегите  ваши
замечания для Мак-Нейла... когда встретите его на том свете. Надеюсь,  это
случится не скоро.
   Ему пришлось принять мои доводы, ибо  все  его  завоевания  -  доверие,
слава, дружба, любовь - сделали его не только господином, но и  пленником.
Глазами собственника смотрел он на тихую вечернюю реку,  дома,  на  вечную
жизнь лесов, на жизнь древних племен, на тайны страны, на гордость  своего
сердца; в действительности же  это  они  им  владели,  сделали  его  своею
собственностью вплоть до самых сокровенных его мыслей,  вплоть  до  биения
крови и последнего его вздоха.
   Было чем гордиться! Я тоже гордился - гордился им, хотя и  не  был  так
уверен  в  баснословных  выгодах  сделки.  Это  было  удивительно.  Не   о
бесстрашии его я думал. Странно, как мало значения я ему придавал,  словно
оно являлось чем-то слишком условным,  чтобы  стать  самым  главным.  Нет,
больше поразили меня другие таланты, которые он проявил. Он  доказал  свое
умение  стать  господином  положения,  он  доказал  свою  интеллектуальную
остроту в его оценке. А изумительная его готовность! И все это  проявилось
у него  внезапно,  как  острое  чутье  у  породистой  ищейки.  Он  не  был
красноречив,  но  его  молчание  было  исполнено  достоинства,  и  великой
серьезностью дышали его  нескладные  речи.  Он  все  еще  умел  по-старому
краснеть. Но иногда сорвавшееся слово или фраза показывали,  как  глубоко,
как торжественно относится он к тому делу, какое дало  ему  уверенность  в
оправдании. Вот почему, казалось, любил он эту  страну  и  этих  людей,  -
любил с каким-то неукротимым эгоизмом, со снисходительной нежностью.



25

   - Вот где меня держали в плену три дня, - шепнул он мне в  день  нашего
посещения  раджи,  когда  мы  медленно  пробирались  сквозь   благоговейно
шумливую толпу подданных, собравшихся во дворе Тунку  Алланга.  -  Грязное
местечко, не правда ли? А есть мне давали, только когда я поднимал шум, да
и то я получал всего-навсего мисочку риса да жареную рыбку, чуть  побольше
корюшки... черт бы их побрал! Ну и голоден же я был, когда бродил  в  этом
вонючем загоне, а эти парни шныряли около меня! Я отдал ваш  револьвер  по
первому же требованию. Рад был от него отделаться. Глупый у меня был  вид,
пока я разгуливал, держа в руке незаряженный револьвер.
   Тут нас провели к радже,  и  в  присутствии  человека,  у  которого  он
побывал в плену, Джим стал невозмутимо серьезен и любезен.  О,  он  держал
себя великолепно! Мне хочется смеяться, когда  я  об  этом  вспоминаю.  И,
однако, Джим показался мне внушительным. Старый негодяй  Тунку  Алланг  не
мог скрыть свой страх (он отнюдь не был героем, хотя и любил  рассказывать
о своей буйной молодости), но в то же время относился к бывшему пленнику с
серьезным доверием. Заметьте! Ему  доверяли  даже  там,