-   даже   преувеличил   опасность    предприятия.    В
действительности же я ее недооценил: его первый день в  Патюзане  едва  не
стал последним, - и оказался бы последним, не будь  Джим  так  безрассуден
или так суров к себе и снизойди он  до  того,  чтобы  зарядить  револьвер.
Когда я  излагал  ему  наш  план,  помню,  как  его  упрямая  и  тоскливая
покорность постепенно уступала место удивлению,  любопытству,  восторгу  и
мальчишескому оживлению. О таком случае он мечтал. Он не мог  понять,  чем
он заслужил мое... Пусть его повесят, если он понимает, чему  обязан...  А
Штейн, этот Штейн, торговец, который... но, конечно,  меня  он  -  Джим  -
должен  благодарить...  Я  его  оборвал.  Он  говорил  бессвязно,  а   его
благодарность причиняла мне невыразимую боль. Я ему сказал,  что  если  он
кому-нибудь обязан, то этот  кто-то  -  старый  шотландец,  о  котором  он
никогда не слыхал, этот шотландец умер  много  лет  назад,  и  после  него
осталось только воспоминание о его громовом голосе и грубоватой честности.
Следовательно, благодарить ему некого. Штейн оказывает  молодому  человеку
помощь, какую сам получил в молодости, а я всего-навсего назвал  его  имя.
Тут Джим покраснел и, вертя в руке какой-то клочок бумаги, робко  заметил,
что я всегда ему доверял.
   Я с этим согласился и, помолчав, высказал пожелание, чтобы ему  удалось
последовать моему примеру.
   - Вы думаете, я себе не доверяю? -  с  замешательством  спросил  он,  а
затем пробормотал о том, что раньше ему  нужно  себя  показать.  Лицо  его
просветлело, и громким голосом он заявил,  что  у  меня  не  будет  случая
раскаиваться в том доверии, какое... какое...
   - Не заблуждайтесь, - перебил я. - Не в вашей власти заставить  меня  в
чем-либо раскаиваться.
   Сожалений у меня быть не могло; а если бы они и были, то это мое личное
дело; с другой стороны, я бы желал ему внушить, что этот  замысел  -  этот
эксперимент - дело его рук: он и только он будет нести ответственность.
   - Как! Да ведь это как раз то самое, чего я... - забормотал он.
   Я попросил его не глупить, а у него вид был недоумевающий. Он стоял  на
пути к тому, чтобы сделать жизнь для себя невыносимой...
   - Вы так думаете? - спросил он взволнованно, а через секунду  доверчиво
прибавил: - Но ведь я пробивался вперед. Разве нет?
   Невозможно было на него сердиться. Я невольно улыбнулся и  сказал  ему,
что в былые времена люди, которые  пробивались  таким  путем,  становились
отшельниками в пустыне.
   - К черту отшельников! - воскликнул он с  увлечением.  Конечно,  против
пустыни он не возражал.
   - Рад это слышать, - сказал я. Ведь именно в пустыню он и  отправлялся.
Я рискнул посулить, что там жизнь не покажется ему скучной.
   - Да, да, - подтвердил он рассудительно.
   Он выразил желание, неумолимо продолжал я,  уйти  и  закрыть  за  собой
дверь.
   - Разве? - перебил он угрюмо, и мрачное настроение,  казалось,  окутало
его с головы до ног, как тень проходящего облака. В конце концов  он  умел
быть удивительно выразительным. Удивительно! -  Разве?  -  повторил  он  с
горечью. - Вы не можете сказать, что я поднимал из-за этого шум. И  я  мог
терпеть... только, черт возьми, вы показываете мне дверь...
   - Отлично. Ступайте туда, - сказал я.  Я  мог  дать  ему  торжественное
обещание, что дверь за ним закроется плотно. О его судьбе, какой бы она ни
была, знать не будут, ибо эта страна, несмотря на переживаемый  ею  период
гниения, считалась недостаточно созревшей для вмешательства в ее дела. Раз
попав туда, он словно никогда и не  существовал  для  внешнего  мира.  Ему
придется стоять на собственных ногах, и, вдобавок, он должен сначала найти
опору для ног.
   - Никогда не существовал - вот именно! - прошептал он, впиваясь  в  мое
лицо; глаза его сверкали.
   Если он понял все  условия,  заключил  я,  ему  следует  нанять  первую
попавшуюся гхарри и ехать к Штейну, чтобы получить  последние  инструкции.
Он вылетел из комнаты раньше, чем я успел закончить фразу.



23

   Он вернулся лишь на следующее утро. Его оставили обедать  и  предложили
переночевать. Никогда он не встречал такого замечательного  человека,  как
мистер Штейн. В его кармане лежало письмо к  Корнелиусу  ("тому  парнишке,
который получает отставку", -  пояснил  он  и  на  секунду  задумался).  С
восторгом показал он серебряное кольцо - такие  кольца  носят  туземцы,  -
стертое от времени и сохранившее слабые следы резьбы.
   То  была  его  рекомендация  к  старику  Дорамину  -  одному  из  самых
влиятельных людей в Патюзане, важной особе;  Дорамин  был  другом  мистера
Штейна в стране, где тот нашел столько приключений.  Мистер  Штейн  назвал
его "боевым товарищем". Хорошо звучит - боевой товарищ! Не так  ли?  И  не
правда ли - мистер Штейн удивительно хорошо говорит по-английски?  Сказал,
что выучил английский на Целебесе. Ужасно забавно, правда?  Он  говорит  с
акцентом - гнусавит, - заметил ли я? Этот парень Дорамин дал  ему  кольцо.
Расставаясь в последний раз, они обменялись подарками. Что-то вроде  обета
вечной дружбы. Джиму это понравилось - а мне нравится? Им пришлось  наутек
бежать из страны, когда этот Мохаммед... Мохаммед... как его звали?..  был
убит. Мне, конечно, известна эта история? Гнусное предательство, не правда
ли?
   В таком духе он говорил без умолку, позабыв о еде, держа в руке нож;  и
вилку, - он застал меня за завтраком; щеки  его  слегка  раскраснелись,  а
глаза потемнели, что являлось у него признаком  возбуждения.  Кольцо  было
чем-то  вроде  верительной  грамоты  ("об  этом  читаешь  в  книжках",   -
одобрительно вставил он), и Дорамин  сделает  для  него  все,  что  может.
Мистер Штейн однажды спас этому парню жизнь; чисто  случайно,  как  сказал
мистер Штейн, но он - Джим - остается при особом мнении.  Мистер  Штейн  -
человек, который ищет таких случаев. Неважно! Случайн