звинченным;  привычка  слегка  горбиться  и
наивная  улыбка  придавали  ему  такой  вид,  словно   он   всегда   готов
благосклонно вас выслушать; руки у него были длинные, с большими  бледными
кистями;  жесты  скупые,  обдуманные,  словно  он  на   что-то   указывал,
разъяснял. Я останавливаюсь на нем так долго потому,  что  этот  прямой  и
снисходительный человек с наружностью ученого отличался неустрашимым духом
и физической храбростью. Такая храбрость совершенно бессознательна,  и  ее
можно было бы назвать безрассудством, если  бы  она  не  была  свойственна
человеку, подобно естественной функции организма -  хорошему  пищеварению,
например.
   Говорят иногда, что человек держит жизнь в своих руках. Такая поговорка
к нему неприменима; в течение раннего периода жизни на Востоке он играл  в
мяч со своей судьбой.
   Все это было в прошлом, но я знал историю его жизни и происхождение его
богатства.  Он  был  также  и   натуралистом,   пользовавшимся   некоторой
известностью, - или, вернее,  ученым  коллекционером.  Его  специальностью
была энтомология. Его коллекция жуков, отвратительных  маленьких  чудовищ,
которые казались злобными  даже  теперь  -  мертвые  и  неподвижные,  -  и
коллекция бабочек, красивых, простерших безжизненные крылья под стеклянной
крышкой ящиков, завоевали себе широкую известность.  Имя  этого  торговца,
искателя приключений и советника одного малайского султана (его он называл
не иначе, как "мой бедный Мохаммед Бонзо"), стало известно  ученым  Европы
благодаря нескольким бушелям собранных им насекомых, но европейские ученые
понятия не имели о его жизни и характере, да это их и не  интересовало.  Я
же, зная его, считал, что с ним больше, чем с кем бы то  ни  было  другим,
можно поговорить о затруднениях Джима, равно как и моих собственных.



20

   Поздно вечером я вошел в его кабинет, миновав предварительно  огромную,
но пустую и очень тускло  освещенную  столовую.  В  доме  было  тихо.  Мне
показывал дорогу пожилой и мрачный слуга яванец в белой  куртке  и  желтом
саронге. Распахнув дверь, он  воскликнул  негромко:  "О  господин!"  -  и,
отступив в сторону, скрылся таинственно, словно  был  призраком,  лишь  на
секунду воплотившимся именно для этой услуги. Штейн,  сидевший  на  стуле,
повернулся, а очки как будто сами поднялись на лоб. Он приветствовал меня,
по своему обыкновению, спокойно и весело. Лишь один угол большой комнаты -
угол, где стоял его  письменный  стол,  -  был  ярко  освещен  лампой  под
абажуром, все остальное пространство растворялось  в  бесформенном  мраке,
напоминая пещеру. Узкие полки с одноцветными  темными  ящиками  одинаковой
формы тянулись вдоль стен, не от пола до потолка, но  темным  поясом  фута
четыре в ширину. Катакомбы  жуков.  Деревянные  таблички  висели  наверху,
отделенные неправильными промежутками. Свет падал на одну из них, и  слово
Coleoptera, написанное золотыми буквами, мерцало таинственно в  полумраке.
Стеклянные ящики с коллекцией бабочек выстроились тремя длинными рядами на
маленьких столиках с тонкими  ножками.  Один  из  таких  ящиков  стоял  на
письменном  столе,  который  был  усеян  продолговатыми  листками  бумаги,
исписанными мелким почерком.
   - Вот за каким делом вы меня застаете, - сказал он.
   Рука его коснулась стеклянного ящика, где в своем одиноком  великолепии
бабочка распростерла темные бронзовые крылья примерно семи дюймов в длину;
крылья были прорезаны белыми жилками и  окаймлены  роскошным  бордюром  из
желтых пятнышек.
   - Только один такой экземпляр имеется у вас в  Лондоне,  а  больше  нет
нигде. Моему маленькому родному городу я завещаю  эту  коллекцию.  Частицу
меня самого. Лучшую.
   Он наклонился и напряженно всматривался, опустив голову над  ящиком.  Я
стоял за его спиной.
   - Чудесный экземпляр, -  прошептал  он  и  как  будто  позабыл  о  моем
присутствии.
   История его любопытна. Он родился в Баварии и двадцатидвухлетним юношей
принял  активное  участие  в  революционном  движении  1848  года.  Сильно
скомпрометированный, он бежал и  сначала  нашел  приют  у  одного  бедного
республиканца, часовых дел  мастера  в  Триесте.  Оттуда  он  пробрался  в
Триполи с запасом дешевых часов для уличной продажи. Начало не  блестящее,
но Штейну посчастливилось; там он наткнулся на путешественника  голландца,
пользовавшегося, кажется, известностью (фамилию его я позабыл). Это и  был
тот самый натуралист, который пригласил его в качестве своего помощника  и
увез на Восток. Больше четырех лет они вместе и порознь путешествовали  по
Архипелагу, собирая насекомых и птиц. Затем натуралист вернулся на родину,
а Штейн, не имевший родины, куда бы можно  было  вернуться,  -  остался  с
одним старым торговцем, которого встретил во  время  своих  путешествий  в
глубь острова Целебес, - если допустить, что Целебес имеет какую-то глубь.
Этот старый шотландец - единственный белый, которому разрешили проживать в
то время в этой стране, - был привилегированным другом главного  правителя
государства Уаджо; в ту пору этим правителем была женщина.
   Я часто слышал рассказ Штейна о том, как старик, половина тела которого
была слегка парализована, представлял его ко двору, а вскоре  после  этого
новый удар прикончил старика. То  был  грузный  человек  с  патриархальной
белой бородой и внушительной осанкой. Он вошел в зал совета, где собрались
все раджи, пангераны и старшины, а королева - жирная, морщинистая  женщина
(по словам Штейна, очень бойкая на язык) - возлежала на высоком  ложе  под
балдахином. Старик, опираясь на палку, волочил  ногу.  Схватив  Штейна  за
руку, он подвел его к самому ложу.
   - Смотри, королева, и  вы,  раджи,  это  -  мой  сын!  -  возвестил  он
громогласно. - Я торговал с вашими  отцам