стинной сущности жизни, и присутствие судьи  было
излишне. Джим нуждался в союзнике, помощнике, соучастнике. Я почувствовал,
какому риску себя подвергаю:  он  мог  меня  обойти,  ослепить,  обмануть,
запугать, быть может, чтобы я сказал решающее слово в диспуте, где никакое
решение  невозможно,  если  хочешь  быть  честным  по  отношению  ко  всем
призракам  -  как  почтенным,  имеющим  свои  права,  так   и   постыдным,
предъявляющим свои требования. Я не могу объяснить вам, не видавшим его  и
лишь слушающим его слова от третьего лица, - не  могу  объяснить  смятение
своих чувств. Казалось, меня вынуждали понять непостижимое, и я не знаю, с
чем сравнить неловкость такого ощущения. Меня заставляли видеть условность
всякой правды и искренность всякой лжи. Он апеллировал сразу к двум  лицам
- к лицу, которое всегда обращено к дневному свету, и к тому лицу, какое у
всех нас - подобно другому полушарию луны - обращено к вечной тьме и  лишь
изредка видит пугающий пепельный свет. Он  заставлял  меня  колебаться.  Я
признаюсь в этом, каюсь. Случай был незначительный, если хотите:  погибший
юноша, один из миллиона, - но ведь он был одним из нас; инцидент, лишенный
всякого значения, подобно наводнению в муравейнике, и тем не  менее  тайна
его поведения приковала меня, словно он был представителем  своей  породы,
словно  темная  истина  была  настолько  важной,  что  могла  повлиять  на
представление человечества о самом себе...


   Марлоу приостановился, чтобы разжечь потухающую  сигару,  и,  казалось,
позабыл о своем рассказе; потом неожиданно заговорил снова.


   - Конечно, моя вина! Действительно, не мое  дело  было  интересоваться.
Это моя слабость. А его слабость была иного порядка. Моя же заключается  в
том, что я не вижу случайного,  внешнего,  -  не  признаю  различия  между
мешком тряпичника и тонким бельем первого  встречного.  Первый  встречный!
Вот именно! Я видел стольких людей! - с грустью сказал он. - С иными  я...
ну, скажем, соприкасался - все равно, как с этим парнем, - и всякий раз  я
видел  перед  собой  лишь  человеческое   существо.   У   меня   проклятое
демократическое зрение; быть может, оно  лучше,  чем  полная  слепота,  но
никакой выгоды от  этого  нет  -  могу  вас  уверить.  Люди  хотят,  чтобы
принимали во внимание их тонкое белье. Но я никогда  не  мог  с  восторгом
относиться к таким вещам. О, это - ошибка; это - ошибка! А потом, в  тихий
вечер, когда компания слишком разленилась, чтобы играть в  вист,  приходит
время и для рассказа...


   Марлоу снова умолк, быть может, ожидая ободряющего  замечания,  но  все
молчали, только хозяин, как бы с неохотой выполняя долг, прошептал:
   - Вы так утонченны, Марлоу.
   - Кто? Я? - тихо сказал Марлоу. - О нет! Но он - Джим - был утончен;  и
как бы я ни старался получше рассказать эту историю, я все равно пропускаю
множество оттенков - они так тонки, так  трудно  передать  их  бесцветными
словами. А он осложнял дело еще и  тем,  что  был  так  прост,  бедняга!..
Ей-богу, он был удивительным парнем. Он говорил мне, -  ничто  бы  его  не
испугало, "это так же верно, как и то, что он сидит передо мной".  И  ведь
он в это верил! Говорю вам, это было чудовищно наивно... и...  ошеломляло!
Я наблюдал за ним исподтишка,  словно  заподозрил  его  в  намерении  меня
взбесить. Он был уверен, что, по чести, - заметьте, "по чести"! - ничто не
могло его испугать. Еще с тех пор  как  он  был  "вот  таким",  -  "совсем
мальчишкой",  -  он  готовился  ко  всяким  трудностям,  с  какими   можно
встретиться на суше  и  на  море.  Он  с  гордостью  признавался  в  своей
предусмотрительности.  Он  измышлял  все  возможные  опасности  и  способы
обороны, ожидая  худшего,  готовясь  ко  всему.  Должно  быть,  он  всегда
пребывал в состоянии экзальтации. Можете  вы  это  себе  представить?  Ряд
приключений, столько славы, такое победное шествие! И  каждый  день  своей
жизни, венчал он глубоким сознанием собственной своей проницательности. Он
забылся; глаза его сияли; и с каждым его словом мое сердце, опаленное  его
нелепостью, все сильнее сжималось. Мне  было  не  до  смеха,  а  чтобы  не
улыбнуться, я сидел с каменным  лицом.  Он  стал  проявлять  все  признаки
раздражения.
   - Всегда случается неожиданное, - сказал я  примирительным  тоном.  Моя
тупость вызвала у него презрительное восклицание: "Ха!" Полагаю, он  хотел
этим сказать, что неожиданное не могло его  затронуть;  одно  непостижимое
могло одержать верх над его подготовленностью. Он был застигнут врасплох и
шепотом проклинал море и небо,  судно  и  людей.  "Все  его  предали!"  Им
овладела та  высокомерная  покорность,  которая  мешала  ему  пошевельнуть
мизинцем,  в  то  время  как  остальные  трое,  отчетливо  уяснившие  себе
требования данной минуты, в  отчаянии  толкались  и  потели  над  шлюпкой.
Что-то у них там не ладилось. Очевидно,  второпях  они  как-то  ухитрились
защемить болт переднего блока шлюпки и, поняв, чем грозит  им  оплошность,
окончательно лишились рассудка. Должно быть,  славное  это  было  зрелище:
бешеные усилия этих негодяев, которые  копошились  на  неподвижном  судне,
застывшем в  молчании  спящего  мира,  боролись  за  освобождение  шлюпки,
ползали  на  четвереньках,  вскакивали  в   отчаянии,   толкали,   ядовито
огрызались друг на друга - на грани убийства, на грани слез,  готовы  были
вцепиться друг другу в горло, а удерживал их только страх сме