вторично, когда рассказывал мне то, о чем не мог говорить  в
суде.
   - Я видел ясно - так же, как вижу сейчас вас, - что делать мне  нечего.
Жизнь как будто ушла от меня. Я мог бы стоять  на  месте  и  ждать.  Я  не
думал, что у меня оставалось еще много секунд...
   Вдруг пар перестал выходить. Шум, по словам  Джима,  тревожил,  но  эта
внезапная тишина показалась невыносимо гнетущей.
   - Я думал, что задохнусь раньше, чем утону, - сказал он. Потом добавил,
что не думал о своем спасении. В его мозгу  всплывала,  исчезала  и  снова
всплывала только одна отчетливая мысль: восемьсот человек и семь шлюпок...
восемьсот человек и семь шлюпок.
   - Словно чей-то голос нашептывал мне, - взволнованно проговорил  он,  -
восемьсот человек и семь шлюпок... и нет времени! Вы только подумайте!
   Он наклонился ко мне через маленький столик, а я попытался избежать его
взгляда.
   - Вы думаете, я боялся смерти? - спросил он голосом очень напряженным и
тихим. Он ударил ладонью по столу, и от  этого  удара  запрыгали  кофейные
чашки. - Я готов поклясться, что не боялся - нет... Клянусь богом, нет!  -
Он выпрямился и скрестил на груди руки; подбородок его опустился на грудь.
   Через высокие окна  слабо  доносился  до  нас  стук  посуды.  Раздались
громкие голоса, и на  галерею  вышли  несколько  человек  в  прекраснейшем
настроении. Они обменивались шутками, вспоминая катанье на ослах в  Каире.
Бледный, боязливый, мягко ступавший на длинных ногах юноша разговаривал  с
краснолицым  чванным  путешественником,  который  высмеивал  его  покупки,
сделанные на базаре.
   - Нет, вы в самом деле думаете, что я был так  испуган?  -  осведомился
Джим очень серьезно и решительно.
   Компания, отойдя дальше, размещалась за столиками;  вспыхивали  спички,
на секунду освещая невыразительные лица и  тусклый  блеск  белых  манишек;
жужжание разговаривающих людей, разгоряченных после  обеда,  казалось  мне
нелепым и бесконечно далеким.
   - Несколько человек из команды спали на люке номер первый, в двух шагах
от меня, - снова заговорил Джим.
   Заметьте, что на этом судне на вахте стояли калаши, команда  спала  всю
ночь,  и  будили  только  тех,  кто  сменял  дозорных.  Джим  почувствовал
искушение схватить за плечо ближайшего матроса и  растолкать  его,  но  не
сделал этого. Что-то удержало его руку. Он не боялся, - о нет! - просто он
не мог - вот и все. Быть может, он не боялся смерти, но, говорю  вам,  его
пугала паника. Его проклятая фантазия рисовала ужасное зрелище  -  панику,
стремительное бегство, раздирающие вопли, перевернутые шлюпки, - все самые
страшные картины  катастрофы  на  море,  о  каких  он  когда-либо  слышал.
Примириться со смертью он мог, но подозреваю, что  он  хотел  умереть,  не
видя кошмарных сцен, -  умереть  спокойно,  как  бы  в  трансе.  Известная
готовность умереть наблюдается  довольно  часто,  но  редко  встретите  вы
человека, облеченного в стальную непроницаемую  броню  решимости,  который
будет  вести  безнадежную  борьбу  до  последней  минуты:  тяга  к   покою
усиливается по мере того, как  тает  надежда,  и  побеждает  наконец  даже
желание жить. Кто из нас не наблюдал такого явления? Быть может,  вы  сами
испытали нечто подобное этому чувству - крайнюю усталость, сознание  тщеты
всяких усилий, страстную жажду покоя. Это хорошо известно тем, кто борется
с безрассудными силами: потерпевшим кораблекрушение и плывущим в  шлюпках,
путешественникам, заблудившимся в пустыне,  людям,  сражающимся  с  силами
природы или тупым зверством толпы.



8

   Сколько времени стоял  он  неподвижно  у  люка,  ожидая  с  секунды  на
секунду, что судно опустится под его ногами, и поток  воды  ударит  ему  в
спину и унесет, как щепку, - я не знаю. Не очень долго, - быть может,  две
минуты. Двое - он не мог их разглядеть -  стали  переговариваться  сонными
голосами, где-то послышалось шарканье ног. А  над  этими  слабыми  звуками
нависла та страшная тишина, какая  предшествует  катастрофе,  -  тягостное
затишье перед ударом. Тут ему пришло в голову,  что,  пожалуй,  он  успеет
взбежать наверх и перерезать все талрепы, чтобы шлюпки не затонули,  когда
судно пойдет ко дну.
   На "Патне" был длинный мостик, и все шлюпки находились наверху - четыре
с одной стороны и три с другой, - самые маленькие на левом  борту,  против
штурвала. Джим говорил с беспокойством, боясь, что я ему не поверю: больше
всего он заботился о том, чтобы в нужный момент шлюпки были наготове. Свой
долг он знал и в этом смысле, полагаю, был хорошим штурманом.
   - Я всегда считал, что нужно быть готовым  к  худшему,  -  пояснил  он,
тревожно вглядываясь в мое лицо.
   Я  кивком  одобрил  этот  здравый  принцип  и  отвернулся,   чтобы   не
встречаться  взглядом  с  человеком,  в  котором   чудилось   мне   что-то
ненадежное.
   Он  бросился  бегом,  колени  у  него  подгибались.   Ему   приходилось
переступать через  чьи-то  ноги,  обходить  чьи-то  головы.  Вдруг  кто-то
схватил его снизу за куртку, подле него раздался  измученный  голос.  Свет
фонаря, который он держал в правой руке, упал на темное лицо, обращенное к
нему, глаза молили так же, как и голос. Джим достаточно усвоил язык, чтобы
понять  слово  "вода",  это  слово  было  сказано  несколько   раз   тоном
настойчивым,  умоляющим  -  почти  с   отчаянием.   Он   рванулся,   чтобы
высвободиться, и почувствовал, как рука обхватила его ногу.
   - Бедняга цеплялся за меня, словно  утопающий,  -  выразительно  сказал
Джим. - Вода, вода! О какой  воде  он  говорил?  Что  ему  б