ное ураганом. Я улыбнулся. Брайерли
продолжал:
   - Это позор. Конечно, в нашу среду попадают всякие, среди нас бывают  и
отъявленные  негодяи.  Но   должны   же   мы,   черт   возьми,   сохранять
профессиональное  достоинство,  если  не  хотим  превратиться  в  бродячих
лудильщиков! Нам доверяют. Понимаете - доверяют! По  правде  сказать,  мне
нет дела  до  всех  этих  азиатов-паломников,  но  порядочный  человек  не
поступил бы так, даже если  бы  судно  было  нагружено  тюками  лохмотьев.
Только притязание на такого рода порядочность связывает нас друг с другом,
а больше ничто...  Подобные  поступки  подрывают  доверие.  Человек  может
прожить всю свою жизнь на море и  не  встретиться  с  опасностью,  которая
требует величайшей выдержки. Но если опасность встретишь... Да!.. Если  бы
я... - Он оборвал фразу и заговорил другим  тоном:  -  Я  вам  дам  двести
рупий, Марлоу, а вы поговорите с этим парнем. Черт бы его побрал! Хотел бы
я, чтобы он никогда сюда не являлся. Дело в том, что мои родные,  кажется,
знают его семью. Его отец - приходский священник. Помню, я встретил его  в
прошлом году, когда жил у своего двоюродного  брата  в  Эссексе.  Если  не
ошибаюсь, старик был без ума от своего сына  моряка.  Ужасно!  Я  не  могу
сделать это сам, но вы...
   Таким образом, благодаря Джиму  я  на  секунду  увидел  подлинное  лицо
Брайерли за несколько дней до того, как он доверил морю и  себя  самого  и
свою личину. Конечно,  я  уклонился  от  вмешательства.  Тон,  каким  были
сказаны эти последние слова "но вы..." (у бедняги Брайерли  это  сорвалось
бессознательно), казалось, намекал  на  то,  что  я  достоин  не  большего
внимания, чем какая-нибудь  букашка,  а  в  результате  я  с  негодованием
отнесся к его предложению и окончательно  убедился  в  том,  что  судебное
следствие является суровым наказанием для Джима, и, подвергаясь  ему  -  в
сущности добровольно, - он как  бы  искупает  до  известной  степени  свое
отвратительное преступление, Раньше я не был в этом так  уверен.  Брайерли
ушел  рассерженный.  В  то  время  его  настроение  казалось   мне   более
загадочным, чем кажется теперь.
   На следующий день, поздно явившись в суд, я сидел один. Конечно,  я  не
забыл об этом разговоре с Брайерли, а теперь они оба сидели  передо  мной.
Поведение одного  казалось  угрюмо  наглым,  физиономия  другого  выражала
презрительную скуку; однако первое могло  быть  не  менее  ошибочным,  чем
второе, а я знал, что физиономия Брайерли лжет: Брайерли не  скучал  -  он
был раздражен; следовательно, и Джим, быть может, вовсе не был наглым. Это
согласовалось с моей теорией. Я считал, что он потерял всякую надежду. Вот
тогда-то я и встретился с ним глазами. Взгляд, какой он  мне  бросил,  мог
уничтожить всякое желание с ним заговорить. Принимая любую гипотезу  -  то
ли он нагл, то ли в отчаянии, -  я  чувствовал,  что  ничем  не  могу  ему
помочь. То был второй  день  разбора  дела.  Вскоре  после  того,  как  мы
обменялись взглядами, допрос был снова отложен на  следующий  день.  Белые
начали пробираться к выходу. Джиму еще раньше велели сойти с возвышения, и
он мог выйти одним из первых. Я  видел  его  широкие  плечи  и  голову  на
светлом фоне открытой двери. Пока я медленно шел к выходу, разговаривая  с
кем-то, - какой-то незнакомый человек случайно ко мне обратился, -  я  мог
видеть его из зала суда; облокотившись на  балюстраду  веранды,  он  стоял
спиной к потоку людей, спускающемуся по ступеням. Слышались тихие голоса и
шарканье ног.
   Теперь должно было разбираться дело об избиении  какого-то  ростовщика.
Обвиняемый - почтенный крестьянин  с  прямой  белой  бородой  -  сидел  на
циновке как раз за дверью; вокруг него сидели на корточках или стояли  его
сыновья, дочери, зятья, жены, - думаю, добрая половина  деревни  собралась
здесь. Стройная темнокожая женщина с полуобнаженной спиной,  голым  черным
плечом и с тонким  золотым  кольцом,  продетым  в  нос,  вдруг  заговорила
пронзительным, крикливым голосом. Человек, шедший со мной, невольно поднял
на нас глаза. Мы уже вышли и очутились как раз за могучей спиной Джима.
   Не знаю, эти ли крестьяне привели с собой желтую собаку. Как бы  то  ни
было, но собака была  налицо  и,  как  всякая  туземная  собака,  украдкой
шныряла между ногами проходящих; мой спутник споткнулся об  нее.  Она,  не
взвизгнув, отскочила в сторону, а незнакомец, слегка повысив голос, сказал
с тихим смехом.
   - Посмотрите на эту трусливую тварь!
   Поток людей разъединил  нас.  Меня  на  секунду  приперли  к  стене,  а
незнакомец спустился  по  ступеням  и  исчез.  Я  видел,  как  Джим  круто
повернулся. Он шагнул вперед и преградил мне  дорогу.  Мы  были  одни;  он
посмотрел на меня с видом упрямым и решительным. Я  чувствовал  себя  так,
словно меня остановили в дремучем лесу. Веранда к тому  времени  опустела;
шум затих в зале суда; там, в доме, спустилось великое молчание, и  только
откуда-то издалека донесся жалобный восточный голос. Собака,  не  успевшая
проскользнуть в дверь, уселась и начала ловить блох.
   - Вы заговорили со мной? - тихо спросил Джим, наклоняясь вперед, но  не
ко мне, а словно наступая на меня. - Не знаю, понятно ли вам, что  я  хочу
сказать?
   Я тотчас же ответил:
   - Нет.
   Что-то в звуке этого спокойного голоса подсказало мне, что следует быть
настороже. Я следил за ним. Это очень походило на встречу в  лесу,  только
нельзя было предугадать исход, раз он не мог потребовать ни моих денег, ни
моей жизни - ничего, что бы я попросту отдал или стал  защищать  с  чистой
совестью.
   - Вы говорите - нет, - сказал он, очень мрачный, - но я слышал.
   - Какое-то недоразумение, - во