он  унес  с
собой, бросившись в море. Если я понимаю что-нибудь в людях, дело это было
крайней важности - один из  тех  пустяков,  что  пробуждают  мысль;  мысль
вторгается в жизнь, и человек, не имея привычки к такому обществу, считает
невозможным жить. У меня есть данные, я знаю,  что  тут  дело  было  не  в
деньгах, не в пьянстве и не в женщине. Он прыгнул  за  борт  через  неделю
после окончания следствия и меньше чем через три дня после того, как  ушел
в плавание, - словно там, в  определенном  месте,  он  увидел  внезапно  в
волнах врата иного мира, распахнувшиеся, чтобы его принять. Однако это  не
было внезапным импульсом. Его седовласый помощник, первоклассный  моряк  -
славный старик, но по отношению к своему командиру самый  грубый  штурман,
какого я когда-либо видел, - со слезами на глазах рассказывал эту историю.
По словам помощника, когда он утром вышел на палубу, Брайерли находился  в
штурманской рубке и что-то писал.
   - Было без десяти минут четыре, - так рассказывал помощник, - и среднюю
вахту,  конечно,  еще  не  сменили.  На  мостике  я  заговорил  со  вторым
помощником, а капитан услышал мой голос и позвал меня. Сказать вам правду,
капитан Марлоу, мне здорово не хотелось идти, -  со  стыдом  признаюсь,  я
терпеть не мог капитана Брайерли. Никогда мы не можем распознать человека.
Его назначили, обойдя очень многих, не говоря уже обо мне, а к тому же  он
чертовски умел вас унизить: "с  добрым  утром"  он  говорил  так,  что  вы
чувствовали свое ничтожество. Я никогда не разговаривал с ним, сэр, иначе,
как по долгу службы, да и то мог только принудить себя быть вежливым.
   (Он польстил себе. Я частенько удивлялся, как  может  Брайерли  терпеть
такое обращение.)
   - У меня жена и дети, - продолжал он. - Десять лет я служил Компании и,
по глупости своей, все ждал командования. Вот он и говорит мне: "Пожалуйте
сюда, мистер Джонс", - этаким высокомерным тоном: "Пожалуйте сюда,  мистер
Джонс". Я вошел.
   "Отметим положение судна", - говорит он, наклоняясь  над  картой,  а  в
руке у него циркуль. По правилам, помощник должен это сделать по окончании
своей вахты. Однако я ничего не сказал и смотрел, как он отмечал крохотным
крестиком положение судна и писал дату и час. Вот и сейчас  вижу,  как  он
выводит аккуратные цифры; семнадцать, восемь, четыре до полудня. А год был
написан красными чернилами наверху карты.  Больше  года  капитан  Брайерли
никогда не пользовался одной и той же картой.  Та  карта  теперь  у  меня.
Написав, он встал, поглядел на карту, улыбнулся, потом посмотрел на меня и
говорит:
   "Тридцать две мили держитесь этого курса, и  все  будет  в  порядке,  а
потом можете повернуть на двадцать градусов к югу".
   В тот рейс мы проходили к северу от Гектор-Бэнк. Я сказал: "Да, сэр!" -
и подивился, чего он так хлопочет: ведь все равно я должен был вызвать его
перед тем, как изменить курс. Тут пробило  восемь  склянок;  мы  вышли  на
мостик, и второй помощник, прежде чем уйти, доложил, по обыкновению:
   "Семьдесят один по лагу".
   Капитан Брайерли взглянул на компас, потом поглядел вокруг.  Небо  было
темное и чистое, а звезды сверкали ярко, как в  морозную  ночь  в  высоких
широтах. Вдруг он говорит со вздохом:
   "Я пойду на корму и сам поставлю для вас лаг на нуль,  чтобы  не  вышло
ошибки. Еще тридцать две мили держитесь этого курса, и тогда вы  будете  в
безопасности. Ну, скажем, поправка к лагу - процентов шесть.  Значит,  еще
тридцать миль этим курсом, а затем возьмете лево руля  сразу  на  двадцать
градусов. Не стоит идти лишних две мили. Не так ли?"
   Никогда я не слыхал, чтобы он так много говорил, - и бесцельно, как мне
казалось. Я ничего не ответил. Он спустился по трапу, а собака, которая  -
куда бы он ни шел - днем и ночью следовала за ним по пятам, тоже  побежала
вниз. Я слышал, как стучали его каблуки по палубе; потом он остановился  и
заговорил с собакой:
   "Назад, Ровер! На мостик, дружище! Ступай, ступай!"
   Потом крикнул мне из темноты:
   "Пожалуйста, заприте собаку в рубке, мистер Джонс".
   В последний раз я слышал его голос, капитан Марлоу. То  были  последние
слова, какие он произнес в присутствии живого существа, сэр.
   Тут голос старика дрогнул.
   - Видите ли, он боялся, как бы бедный пес не прыгнул вслед  за  ним,  -
продолжал он, заикаясь. - Да, капитан Марлоу, он установил для  меня  лаг;
он - поверите ли? - даже смазал  его  капелькой  масла:  лейка  для  масла
стояла вблизи, - там, где он  ее  оставил.  В  половине  шестого  помощник
боцмана пошел со шлангом на корму мыть палубу; вдруг он бросает  работу  и
бежит на мостик.
   "Не пройдете ли вы, - говорит, - на корму, мистер Джонс? Странную я тут
нашел штуку. Мне бы не хотелось к ней притрагиваться".
   То был золотой хронометр капитана Брайерли, старательно подвешенный  за
цепочку к поручням.
   Как только я его увидел, что-то меня  словно  ударило,  сэр.  Ноги  мои
подкосились. И я понял, я точно своими глазами видел, как  он  прыгнул  за
борт; я бы мог даже сказать, где он остался. Лаг показывал восемнадцать  и
три  четверти   мили;   у   грот-мачты   не   хватало   четырех   железных
кофель-нагелей. Должно быть, он рассовал их по карманам, чтобы легче пойти
ко дну. Но, боже мой, что значат четыре железных кофель-нагеля для  такого
сильного человека, как капитан Брайерли? Быть может,  его  самоуверенность
поколебалась чуточку в самый последний момент. Думаю, то был  единственный
раз в его жизни, когда он проявил слабость. Но я готов за него поручиться:
раз прыгнув за борт, он уже не пытался плыть; а упади он за б