ул налево и очутился  как  раз
против лодки. Он  вздрогнул,  услыхав  крик  человека,  отправившегося  за
табаком. Присев, он вскинул ружье  на  плечо,  и,  когда  тот  выпрямился,
спустил курок и всадил бедняге три разрывных пули в живот. Затем, припав к
земле, он прикинулся мертвым, а град свинцовых пуль  со  свистом  прорезал
кусты по правую руку от него; после этого он, согнувшись вдвое и все время
держась под прикрытием, произнес свою речь. Выкрикнув последнее слово,  он
отскочил  в  сторону,  снова  припал  на  секунду  к  земле,  и,  целый  и
невредимый, вернулся к домам, завоевав в ту ночь такую славу,  что  и  при
детях его она не угаснет.
   А на холме жалкая банда следила, как угасали две маленькие кучки  золы.
Понурив головы, сжав губы, с опущенными глазами,  люди  сидели  на  земле,
прислушиваясь к стонам товарища внизу. Он был сильный  человек  и  мучился
перед смертью; громкие болезненные его стоны постепенно  замирали.  Иногда
он вскрикивал, а потом, после  паузы,  снова  начинал  бормотать  в  бреду
длинные и непонятные жалобы. Ни на секунду он не умолкал.
   - Что толку? - невозмутимо заметил Браун,  увидев,  что  янки,  бормоча
проклятия, собирается спуститься с холма.
   - Ну, ладно, - согласился дезертир, неохотно возвращаясь. - Раненому не
поможешь. Но его крики заставят остальных призадуматься, капитан.
   - Воды! - крикнул раненый удивительно громко и отчетливо,  потом  снова
застонал.
   - Да, воды. Вода скоро положит этому конец, - пробормотал тот про себя.
- Много будет воды. Прилив начался.
   Наконец и вода поднялась в речонке, смолкли жалобы и  стоны,  и  близок
был рассвет, когда Браун, - подперев ладонью  подбородок,  он  смотрел  на
Патюзан, словно на неприступную гору, - услышал короткий выстрел из медной
шестифунтовой пушки где-то далеко в поселке.
   - Что это такое? - спросил он Корнелиуса, вертевшегося подле него.
   Корнелиус прислушался. Заглушенный шум пронесся над  поселком  вниз  по
реке. Раздался бой большого  барабана,  другие  отвечали  ему  вибрирующим
гудением. Крохотные огоньки замелькали в темной половине поселка,  а  там,
где горели костры, поднялся низкий и протяжный гул голосов.
   - Он вернулся, - сказал Корнелиус.
   - Как? Уже? Вы уверены? - спросил Браун.
   - Да, да! Уверен. Прислушайтесь к этому гулу.
   - Почему они подняли такой шум? - осведомился Браун.
   - От радости! - фыркнул  Корнелиус.  -  Он  здесь  -  важная  особа,  а
все-таки знает он не больше, чем ребенок, вот они и шумят, чтобы доставить
ему удовольствие, так как ничего иного придумать не могут.
   - Послушайте, - сказал Браун, - как к нему пробраться?
   - Он сам к вам придет, - объявил Корнелиус.
   - Что вы хотите сказать? Придет сюда, словно выйдет на прогулку?
   Корнелиус энергично закивал в темноте.
   - Да. Он придет прямо сюда и будет с вами говорить. Он попросту  дурак.
Увидите, какой он дурак.
   Браун не верил.
   - Увидите, увидите, - повторял Корнелиус. - Он не боится  -  ничего  не
боится. Он придет и прикажет вам оставить его народ в  покое.  Все  должны
оставить в покое его народ. Он - словно малое дитя. Он к вам придет.
   Увы, он хорошо знал Джима - этот "подлый хорек", как называл его Браун.
   - Да, конечно, - продолжал он с жаром, - а потом, капитан, вы прикажите
тому высокому парню с ружьем пристрелить его.  Вы  только  убейте  его,  а
тогда все будут так испуганы, что вы можете делать с  ними  все,  что  вам
угодно... получите все,  что  вам  нужно...  уйдете,  когда  вздумается...
Ха-ха-ха! Славно...
   Он чуть не прыгал от нетерпения, а Браун,  оглянувшись  на  него  через
плечо, видел в безжалостных лучах рассвета своих людей, промокших от росы:
они сидели между кучками холодной золы и мусора, угрюмые,  подавленные,  в
лохмотьях.



41

   До последней минуты, пока не разлился  дневной  свет,  ярко  пылали  на
западном берегу костры;  а  потом  Браун  увидел  среди  красочных  фигур,
неподвижно стоявших между передними домами, человека в европейском костюме
и шлеме; он был весь в белом.
   - Вот он; смотрите, смотрите! - возбужденно крикнул Корнелиус.
   Все люди Брауна вскочили и, столпившись за его спиной, таращили тусклые
глаза. Группа темнолицых  людей  в  ярких  костюмах  и  человек  в  белом,
стоявший  посредине,  глядели  на  холм.  Браун  видел,  как   поднимались
обнаженные руки, чтобы заслонить глаза от солнца, видел,  как  туземцы  на
что-то указывали. Что было ему делать? Он осмотрелся  по  сторонам:  всюду
вставали перед ним леса, стеной окружившие арену неравного  боя.  Еще  раз
взглянул он на своих людей. Презрение, усталость, жажда жизни, желание еще
раз попытать счастье, поискать другой могилы - теснились в его  груди.  По
очертаниям фигуры ему показалось, что белый человек, опиравшийся  на  мощь
всей страны, рассматривал его позицию в бинокль. Браун вскочил на бревно и
поднял руки ладонями наружу. Красочная  группа  сомкнулась  вокруг  белого
человека, и он не сразу от нее отделился; наконец он один  медленно  пошел
вперед. Браун стоял на бревне до тех пор,  пока  Джим,  то  появляясь,  то
скрываясь за колючими кустами, не подошел почти  к  самой  речонке;  тогда
Браун спрыгнул с бревна и стал спускаться ему навстречу.
   Думаю, они встретились с ним неподалеку от того места,  а  может  быть,
как раз там, где Джим сделал  второй  отчаянный  прыжок  -  прыжок,  после
которого он вошел в жизнь Патюзана,  завоевав  доверие  и  любовь  народа.
Разделенные рекой, они, раньше чем заговорить,  пристально  всматривались,
стараясь понять друг друга. Должно быть, их антагонизм  сказывался  в  тех
взглядах, какими они обменивались. Я знаю, что  Браун  сразу  возненавиде