ий, из которых так и не вышло никакого
толку. Там имелся не только правительственный чиновник  на  берегу,  но  и
хорошая, прочная каботажная шхуна, лежавшая на якоре в маленьком заливе; и
это судно, во всех отношениях превосходящее его собственную  шхуну,  Браун
решил украсть.
   Ему не везло - как он сам мне признался. Мир, к которому он  в  течение
двадцати лет относился с дерзким и злобным  презрением,  не  доставил  ему
никаких материальных благ, за исключением небольшого мешка  с  серебряными
долларами,  спрятанного  в  его  каюте  так,  что  "сам  черт  не  мог  бы
пронюхать". И больше ничего - решительно  ничего!  Жизнь  ему  надоела,  а
смерти он не страшился. Но этот человек, который готов  был  с  горьким  и
безрассудным  зубоскальством  рискнуть  жизнью  ради  пустяка,  смертельно
боялся тюрьмы. При мысли о тюремном заключении его охватывал тот  безумный
ужас, когда человек, обливаясь холодным потом, дрожит, и кровь его  словно
обращается в воду, - такой ужас  испытывают  суеверные  люди,  представляя
себя в объятиях призрака. Вот почему правительственный  чиновник,  который
явился на борт для предварительного расследования, усердно занимался  этим
делом целый день и сошел на берег лишь в сумерках,  закутанный  в  плащ  и
крайне озабоченный тем, чтобы не звенели в мешке жалкие сбережения Брауна.
Затем, верный своему слову, он отослал (кажется, вечером  следующего  дня)
правительственный катер, дав ему какое-то неотложное поручение.  Командир,
не  имея  возможности  оставить  на  задержанном  судне  своих   матросов,
удовольствовался тем, что перед отплытием убрал до последнего лоскута  все
паруса со шхуны Брауна и подвел свои две шлюпки к берегу, находившемуся на
расстоянии двух миль.
   Но  в  команде  Брауна  был  один  туземец  с   Соломоновых   островов,
захваченный в юности и преданный Брауну; этот туземец был самым  отчаянным
во всей банде. Он проплыл около пятисот ярдов до каботажного судна,  держа
конец  перлиня,  который  удалось  смастерить,  использовав  весь  бегучий
такелаж шхуны. Волнения не было, и в заливе было темно,  "как  в  брюхе  у
коровы", по выражению Брауна. Островитянин перелез через бульварк, держа в
зубах конец каната. Команда каботажного судна - все до  единого  тагалы  -
была на берегу, пируя в туземной деревне. Двое  вахтенных,  оставшихся  на
борту, внезапно проснулись и увидели черта: он сверкал глазами и,  быстрый
как молния, прыгал по палубе. Парализованные страхом, они упали на колени,
крестясь  и  бормоча  молитвы.  Длинным  ножом,   найденным   в   камбузе,
островитянин,  не  прерывая  их  молитв,  заколол  сначала  одного,  потом
другого; тем же ножом он терпеливо  стал  перерезать  канат  из  кокосовых
волокон, наконец канат с плеском упал в воду. Тогда он негромко крикнул, и
шайка Брауна, таращившая тем временем глаза и напрягавшая слух в  темноте,
начала потихоньку тянуть за свой конец  перлиня.  Меньше  чем  через  пять
минут скрипнул рангоут; легкий толчок - и обе шхуны очутились рядом.
   Не теряя ни секунды, команда Брауна  перебралась  на  борт  каботажного
судна,  захватив  с  собой  ружья  и  большой  запас  амуниции.  Их   было
шестнадцать человек - два беглых матроса, тощий дезертир  с  американского
военного судна,  два  простоватых  белокурых  скандинава,  мулат,  учтивый
китаец, исполнявший обязанности кока, -  и  всякий  сброд,  шныряющий,  по
Южным морям. Ничто их не тревожило; Браун  подчинил  их  своей  воле;  он,
Браун, не боявшийся виселицы, бежал теперь от призрака  испанской  тюрьмы.
Он не дал им времени перенести  достаточное  количество  провизии.  Погода
была тихая, воздух пропитан росой. Они ослабили снасти и поставили паруса;
с берега дул сильный бриз, и сырые паруса даже  не  трепетали.  Их  старая
шхуна, казалось, тихонько отделилась  от  украденного  судна  и  вместе  с
черной массой берега безмолвно ускользнула в ночь.
   Они отплыли. Браун подробно рассказал мне об их плавании через  проливы
Макассара. Это унылая и страшная история. У них было мало пищи и воды, они
остановили несколько туземных  судов  и  с  каждого  кое-что  получили.  С
похищенным судном Браун, конечно, не смел заглянуть ни в один порт. У него
не было денег, чтобы хоть что-нибудь купить, не было документов,  не  было
правдоподобного объяснения, которое еще раз  помогло  бы  ему  выпутаться.
Арабский барк, под голландским флагом, застигнутый врасплох ночью у  Поуло
Лаут, где он стоял на якоре, уступил немного грязного риса, связку бананов
и бочонок воды; в течение трех  дней  погода  была  туманная,  и  шквал  с
северо-востока  гнал  шхуну  через  Яванское  море.  Желтые  мутные  волны
окатывали голодающую банду. Они видели почтовые пароходы, совершавшие свои
обычные рейсы, они проходили мимо судов с заржавленными железными  боками,
лежавших на якоре  в  мелководье,