влажному песку, вылавливая маленьких крабов, как дружил с крылатыми парусами, 
странствуя по морской пустыне. Из памяти его выплывает чужой берег, где над 
синей гладью возвышались разрушенные храмы, а возле – козы пощипывали зеленую 
траву. Там его схватили и продали на невольничьем рынке в 
Бейруте…
На другой день Мусаиб ругал себя: наверно, эта девчонка, так ловко выведавшая у 
него тайну жизни, потом досыта нахохоталась с подругами. В сад Мусаиб вышел 
мрачнее тучи. Наложницы разбежались, боясь стать жертвой его гнева. Исчезли 
даже принцессы, сад казался вымершим… Но кто-то осторожно коснулся его руки. Он 
обернулся, и улыбка расплылась по сухому желтому лицу. Перед ним стояла 
заплаканная Тинатин.

— Глаза твои опухли? Раньше я не замечал у тебя склонности к слезам. Скажи, кто 
посмел обидеть 
царевну?
— Судьба, Мусаиб. Я плакала за себя и за тебя. Я тоже одинока, с каждым днем 
мне становится страшнее, не лишай меня, дорогой Мусаиб, расположения и 
отеческого совета.

Давно заглохшие чувства проснулись в груди евнуха, ему захотелось иметь друга, 
как раз такую чистую девушку, с кем можно обо всем говорить. И дружба возникла 
настоящая, большая и 
долгая…
Мусаиб воспитал шаху любимую жену, приказав евнухам зорко следить за 
обитательницами гарема, не допуская ни одну удостоиться высокого звания.

Многим обязана Тинатин верному Мусаибу. Но и евнух обязан многим царственной 
Лелу. Он подолгу сидел у нее, угощался вкусным шербетом и любимыми яствами, 
приготовленными для него. С каждым годом беседа становилась интереснее, а игра 
в нарды или в «сто забот» тоньше и сложнее. Шаху Мусаиб не переставал 
повторять: нет в подлунном мире сердца, преданнее сердца ханум Лелу, нет ума 
светлее ее ума, нет любви ярче любви Лелу к повелителю Ирана.

И, как бирюзовые изразцы после дождя, для шаха всегда были свежи глубокие глаза 
Тинатин. А когда она родила ему сына, казалось шаху, что он сбросил с плеч 
тяжелый груз военных лет и вновь стал Аббас-мирзою, юным правителем Герата. 
Теперь он не замечал красоты хасег, режущих взор пестротой шелков и сверканьем 
камней. Он соглашался с Мусаибом, что скромная из скромных и возвышенная из 
возвышенных Лелу – жемчужина, наполняющая Давлет-ханэ розовым светом.

Отпивая из фарфоровой чашечки душистое каве, Мусаиб выжидательно поглядывал на 
слегка смущенную доброжелательницу.

— Ты знаешь, мой Мусаиб, – тихо проговорила она, – источник моих тайн для тебя 
открыт всегда… хочу твоих мыслей в очень тонком деле.

— Говори, ханум. Но я не обижусь, если у тебя есть от меня тайны, ибо человек 
многое скрыл бы и от аллаха, если бы аллах не обладал способностью все видеть.

Тинатин притворилась непонимающей и еще тише выразила неудовольствие: жестокие 
наклонности Сэма внушают опасения, а Зюлейка потакает отвратительным поступкам 
сына.

— Царственная Лелу хочет для Сефи-мирзы другую 
жену?
— Нет, хасегу.

— Уже 
выбрала?
— Да. Ты, вероятно, заметил мое 
внимание…
— К 
Гулузар?
— Да, мой Мусаиб… Она самая неискушенная.

— Ты хочешь, моя госпожа, чтобы Гулузар родила Сефи-мирзе 
сына?
— Да… Жену не стоит брать: шах-ин-шах – да продлит аллах его жизнь до конца 
света! – будет спокойнее, если в гарем-ханэ окажется меньше законных жен и 
сыновей.

— Гулузар уже знает о твоем благосклонном 
намерении?
— Нет, мой Мусаиб, я раньше хотела проверить ее, на днях даже посетила домик 
хасеги. А сейчас жду твоего совета и помощи.

Мусаиб облегченно вздохнул: ему, конечно, донесли о посещении царицей наложницы.
 Огорченный, он думал, что Лелу украдкой захотела повидаться с Нестан. Это его 
встревожило: значит, Лелу уже перестает доверять другу, а сама рискует попасть 
в немилость к шаху. Но нет, первая ханум по-прежнему откровенна с ним