лилиями, задумчиво посмотрела на тихо плывущих лебедей, погладила белый 
лепесток.

По старшинству посетила трех законных жен и поблагодарила их за внимание к Сэму.
 Затем незаметно по боковым аллеям приблизилась к домику Гулузар. Оглянувшись, 
резко рванула юбку и громко позвала слуг.

Выскочила старая служанка; узнав Тинатин, всплеснула руками, бросилась обратно 
с криком: «Алла! Алла!». Гулузар застыла на пороге.

— Дорогая Гулузар, мне захотелось сорвать спелый кизил, но не всегда наши 
желания проходят без ущерба. Не найдется ли у тебя 
иглы?
— Ханум, освети мой дом. Войди благосклонно, как солнце входит одинаково в 
Давлет-ханэ и в жилище бедняка. Повергаюсь к стопам твоим, зрачок глаз моих да 
послужит тропинкою для ног 
повелительницы!
Трое прислужниц раболепно кланялись, молили, целовали ноги. Тинатин как бы 
раздумывала, потом улыбнулась той же улыбкой, которой улыбался Луарсаб, пленяя 
сердца:
— Хорошо, дорогая Гулузар, тем более что я проголодалась. И пока твои 
прислужницы починят платье, угости меня крепким каве.

Войдя в комнату встреч, Тинатин похвалила вкус наложницы – вышивку, натянутую 
еще на пяльцах. Гулузар то краснела, то бледнела от счастья. Она уже 
предвкушала зависть двухсот девяноста девяти наложниц, – ни одну не удостоила 
своим посещением повелительница.

Улучив минуту, когда рабыни выбежали за новыми кувшинчиками и подносами, 
Тинатин едва слышно 
проронила:
— Пошли двух нарвать кизила… вспомнила детство. А третья пусть займется иголкой.
 Буду гостить у тебя столько времени, сколько понадобится для этой работы.

Тинатин проворно отстегнула золотую пряжку. В своем волнении хасега не заметила,
 что на Тинатин были не шальвары, как полагалось, а еще одна прозрачная юбка. 
Выбежав, она приказала Айше и Асме взять самые большие корзины и 
шепнула:
— Ханум пожелала сочного кизила, смотрите, раньше заката солнца не 
возвращайтесь. Пусть завтра проклятые хасеги лопнут от зависти, узнав, сколько 
прогостила у меня любовь шах-ин-шаха.

То же самое она шепнула старухе, благоговейно опустив на ее колени порванную 
юбку. А каве она подаст сама. И, схватив подносик и серебряный кофейник, 
поспешила из комнаты.

К восторгу наложницы, ханум выпила две чашки, съела рассыпчатое тесто, погрызла 
миндаль в меду и, словно случайно, вспомнила о Нестан.

Гулузар встрепенулась: вот чем она еще больше может расположить к себе Лелу.

— О первая ханум Ирана, удостой вниманием княгиню, ее печаль подобна туману 
осени, слезы ее подобны росинкам на изумрудных листьях.

— Да, добрая Гулузар, милосердие подсказывает повидать княгиню, но 
приличествует ли 
мне…
Гулузар принялась горячо убеждать не противиться доброму сердцу.

Как бы колеблясь, Тинатин 
заметила:
— Не подслушивает ли старуха? Ведь весь гарем будет смеяться над Гулузар – не к 
ней пришла в гости Лелу, а повидать 
княгиню…
Но наложница еще сильнее заволновалась: старуха плохо слышит и сидит в самой 
далекой комнате. А пока будет царственная Лелу беседовать, она, Гулузар, станет 
на страже у дверей: лишь кто приблизится, она громко засмеется, и княгиня 
успеет покинуть комнату встреч.

Боясь новых возражений, Гулузар поспешно скрылась за легкой занавеской.

С волнением прислушивалась Тинатин. Наконец шелест шелка – и горячие руки 
обхватили ее шею.

Задыхаясь, Тинатин шептала: прекрасна ее подруга, еще нежнее стали лепесткам 
подобные щечки, еще сочнее кизиловые уста. Нестан тоже не уступала в изысканных 
сравнениях. Обе с упоением вслушивались в грузинские слова. О, как отрадна речь 
родины! Каждая буква – звук струны чонгури!..

Они говорили и не могли наговориться, целовались и не могли нацеловаться