присоединить Кахети. Как ты на это смотришь, мой Шадиман? Приветствуешь, не 
удастся? Почему? Разве не картлийское войско спасло Кахети от присоединения к 
Ирану?.. Первый удар мести шаха Аббаса будет по Кахети, на этот раз и камней не 
оставит. Разум подсказывает: слияние под одним скипетром двух царств избавит 
Кахети от черной смерти. Еще сомнительно, – решится ли шах Аббас напасть на 
укрепленную страну, сильную численностью войск, объединенную ненавистью и 
защищаемую Георгием Саакадзе. А если кахетинцы не захотят добровольно 
присоединиться? – кажется, спросил ты, Шадиман? – Ну, что ж, тогда придется 
заставить их поумнеть… Думаю, не позднее зимы будем праздновать объединение… 
После общего одобрения руку к золотому пергаменту приложит правитель, скрепит 
католикос, – объединение ему выгодно… И ни один смертный не посмеет тогда 
высказать неудовольствие, не накликав на себя проклятие церкви и узду Советов. 
Вторым важнейшим шагом будет военный союз с атабагом Месхети – Манучаром: 
султан Мурад грозит лишить Манучара права независимого владетеля и превратить 
древнюю Месхети в турецкий пашалык. Манучар уже присылал ко мне гонцов, желая 
выведать мои намерения. Я не прочь с мечом в руке стать посредником между 
Самцхе-Саатабаго и Турцией, но внушу Манучару, что для усиления мощи царства, 
способной оградить Месхети, необходимы совместные действия, которые принудят 
Гурию и Самегрело стать под общегрузинское знамя. Скрепив союз с Манучаром, я 
обогну Сурамские горы и через проход Хеоба, Ахалцихе и Абастумани выйду к 
Озургети… Не думаю, чтобы Мамия Гуриели стал долго спорить с "Непобедимым" – 
покорителем Багдада и Кандагара. Внезапный мой приход в земли Западной Грузии 
притупит меч мегрельских Дадиани. Леван, конечно, последует примеру Мамия, и 
Зугдиди подымет общегрузинское знамя. Стремительным прорывом в Абхазети и 
захватом Сухум-кале я заставлю светлейшего Шервашидзе вспомнить о зловредной 
щедрости царя Александра Багратида, который раздробил Грузию на отдельные 
царства и княжества, раздав их во владение своим сыновьям. Закончив окружение 
Имеретинского царства и захватив все торговые пути, ведущие в него, я поставлю 
царя Георгия перед выбором: Имерети или объединится с Восточной Грузией, или 
задохнется, как фитиль, высохший в лампаде. И знай, пока не расширю границы от 
Никопсы до Дербента, как было при царице Тамар, – не успокоюсь. Был "Золотой 
век" – наступит солнечный. Ты опять усмехаешься?.. Моим правнукам придется 
осуществлять мои замыслы?.. Ошибаешься, на все мною задуманное мне понадобится 
десять лет. Не рассчитывай, что твоим друзьям, кизилбашам или османам, удастся 
помочь тебе. Кто бы ни пришел, разобьется о солнечный щит 
грузина…"
Георгий расправил плечи, словно обрел могучие крылья, глаза полыхнули юношеским 
пламенем:
"Грузия, страна моя, прославленная науками и воинской доблестью, я навсегда 
твой, первый обязанный перед 
родиной…
Я тобою доволен, князь Шадиман, сегодня ты приятный 
собеседник…"
Саакадзе с удовольствием оглядел свою комнату: на простой скатерти – глиняная 
чернильница, гусиные перья, своды грузинских законов, свитки переписей, 
сказания о войнах Александра Македонского, Ганнибала, о деревянном коне, 
перехитрившем Трою… На стенах – личное боевое оружие, в углу грузинская бурка, 
на грубоватой тахте заботливо положены тюфяки с шехинской шерстью и легкое 
шерстяное покрывало.

Отпив большими глотками прямо из кувшина холодной воды, Саакадзе осторожно 
сложил постель, впихнул ее в нишу, растянулся во весь могучий рост на жесткой 
тахте, подложил под голову мутаку и заснул крепким сном утомленного дружинника.




ГЛАВА 
ПЯТНАДЦАТАЯ

Если даже огромную бирюзу, похожую на озеро, созерцать безгранично, то глаза 
начнут слезиться от голубой назойливости. Но если серый камень без всякого 
стеснения оскорбляет твой взор, то никто из правоверных не посмеет удивиться, 
почему Али-Баиндур-хан с таким отвращением смотрит на желтую равнину, 
пересеченную глинобитными заборами и полувысохшими арыками.

Куполообразное небо одним краем уцепилось за бойницы крепости, а другим ушло в 
праздничную даль – к шумящему роскошью Исфахану. Использованы уже все радующие 
хана развлечения. Половина его гарема перекочевала на верблюдах в этот глухой 
сарай, но бессильны согреть хана полные обещаний пляски. Все наскучило! Разве 
поехать на охоту и излить на кабанов благодарность судьбе? Но тревожась за 
коронованного пленника, он отменил верховую езду по улочкам Гулаби и от 
безделья часами гонял ржущего жеребца вокруг сонной крепости.

Али-Баиндур негодовал на жителей: собаки, точно сговорились не обвешивать на 
майдане ханских слуг, не облегчать тюки знатных купцов, не убивать хотя бы 
банщиков! Мало ли чем эти недогадливые собаки могли дать повод для его 
правосудия? Правда, он не упускал случая самолично прибить гвоздем к дереву 
левую ладонь вора, или аккуратно отрезать ухо подслушивающему, или выколоть 
глаза подглядывающему, или сделать ханжалом надрез на лбу наглеца, недостаточн