Правитель Кайхосро повелел замку праздновать неделю, а не две, как подобало: 
пока не царь. Саакадзе напротив, настоял на двухнедельных празднествах в 
городе: незачем потакать скромности молодого правителя.

Под сенью высоких стен, вокруг Метехи раздавались разгульные звуки зурны. 
Лилось вино, из замка слуги выносили обильное угощение. Пировала толпа. 
Расцветали радужные надежды: наконец кончилось страшное время бесцарствия, 
свободно можно торговать, свободно покупать, устойчиво думать о будущем.

— Здоровье Кайхосро! – провозглашали торговцы.

— Здоровье Моурави! – гаркали дружинники.

— Выпьем! – кричали амкары.

— Выпьем! – вторили купцы.

Били в дайры, проносились в танце лекури разодетые женщины на плоских крышах 
Тбилиси.

С чувством глубокого смущения вошел Кайхосро в покои царя Луарсаба. Холодно 
блестел перламутр арабских диванов, сумрачно тускнела в нише потухшая 
курильница. Все здесь, казалось, настороженно следит за Кайхосро, и от этого 
неприятного ощущения как-то не по себе стало молодому правителю. Вон там из 
темного угла блеснула стеклянными глазами мертвая пантера, когда-то подаренная 
ностевцем Саакадзе наследнику Луарсабу и отравленная царедворцем Шадиманом. А 
там вон прижалась к стене персидская ваза и над ней криво повисла детская шашка.
 Кайхосро задумчиво шагал по голубому ковру, еще хранившему запах любимых 
благовоний изысканного Багратида.

Править царством – это не сражаться. Клинком взмахнул – дорогу проложил; а 
царство – дремучий лес с крутыми, извилистыми тропами. С той теплой ночи, когда 
через месяц после марткобской победы в Мухранский замок прискакал Георгий 
Саакадзе, он, Кайхосро, потерял покой. До самой зари дед и Моурави, запершись, 
беседовали. Потом Моурави исчез, а дед долго ходил помолодевший, горделивый, 
горящими глазами поглядывая на фрески прадедов в сводчатом переходе. За 
трапезой он загадочно разговаривал. И по тому, что дед подарил ему, Кайхосро, 
своего любимого коня с золотой отметиной и свой меч, Кайхосро понял: дед именно 
его благословляет на главенство в Самухрано. Но почему? Старший в роде – его 
отец, Вахтанг, да живет он вечно! Потом дядя Мирван, потом… Разве самое важное, 
что он старший внук? И при чем тут Саакадзе? И то верно: Великий Моурави 
всячески отличал его в Марткобской битве. Может, намерен возвести в сан 
полководца? Нет, рано. А дед, желая скрыть необузданную радость, продолжал 
ходить, сдвинув серебряные брови. Потом снова приезжал Саакадзе, и под черным 
щитом ночи тайно велись беседы. Затем – скрытые тьмой гонцы. Вдруг Саакадзе 
совсем перестал посещать Самухрано, но зачастил Дато Кавтарадзе, прибывая, как 
заговорщик, в полночь и исчезая под утро. И с каждым таким появлением он, 
Кайхосро, чувствовал приближение неумолимой судьбы. Уже не волновали запретные 
поцелуи служанки в густой листве аллеи, ее розовые покатые плечи; уже не 
прельщала скачка на диком коне; уже не торчали лихо подкрученные усики. Томило 
ожидание… И вот Кайхосро в смятении оглядывал царские покои Багратидов. Дед 
говорит: поможем. Саакадзе говорит: поможем. Настоятель Трифилий говорит: 
поможем. Отец, дядя – все хотят помочь. А кто из грузин не знает: хотели 
воробьи помочь барсуку летать, да уронили в реку. Если богом не дано – всякая 
помощь бесцельна. Опыт старцев, может, придет, но ликование – вряд ли.

Саакадзе облегченно вздохнул. Наконец он, полновластный хозяин Картли, 
приступит к устройству дел царства. Кончится навязанный войной Совет князей, 
церковь отойдет немного в тень. Тяжела длань католикоса… Кайхосро! Три года 
должен он подчиняться воле Моурави. Так условились. «И плата немалая: царский 
трон!» – думал Саакадзе, входя в покои правителя на первую беседу.

Фамильная гордость и мягкость подсказали Кайхосро правильное поведение. Он 
рассмеялся на подчеркнуто-почтительный поклон, попросил Моурави дарить ему 
по-прежнему внимание и наставление. Но Саакадзе желал, чтобы соблюдались веками 
освященные правила царского замка, особенно в присутствии князей. И, изложив 
начальное мероприятие об освобождении от подушного налога царских крестьян, 
участников войны с кизилбашами, просил обдумать и скрепить подписью указ.

Беседа была коротка, Саакадзе торопился.



Необычно в доме Саакадзе. Едва слышно ступают слуги, осторожно ставя на 
скатерть блюда с яствами и подносы с высокими стопками хлебных лепешек.

Мамка в черном платке, с опухшими от слез глазами, внимательно наблюдает за 
слугами. Она только что вернулась из Сиона. Сегодня полугодие страшной смерти 
Паата. Храм не мог вместить всех, стремящихся выразить сочувствие Русудан и 
Георгию. Мамка, расставляя на скатерти сосуды, говорила вслух сама с собою