В доме поднялась суматоха. Но Хорешани заявила: «Большого пира не будет. У 
Саакадзе траур».

Узнав об этом, Русудан поспешила к Хорешани, стала выговаривать: «Как можно 
первого сына бедно крестить?! Пусть будет, назло врагам, большой пир! Пусть 
видят, как рождаются в семье азнауров новые воины! Пусть знают: одного отнимут 
– десять на его место станут. О, зачем у Русудан Саакадзе так мало сыновей!» К 
вечеру вновь прибыл Трифилий и сообщил, что Газнели надеется видеть Георгия и 
Русудан на обсуждении церемонии крестин. Потом настоятель мягко говорил об 
одиночестве князя, о счастье иметь наследника. Может, и своеволен немного, но 
надо уступить, ибо только о судьбе внука печалится.

Хорешани пыталась вызвать настоятеля на более откровенную беседу. Но Трифилий, 
пообещав прибыть завтра с князем, торопливо попрощался.

«Как бы упрямый отец не раздумал!» – вздохнула Хорешани и направилась в комнату 
Циалы.

Черная ткань покрывала зеркало. Сквозь настежь раскрытую дверь виднелся сад, 
фиолетовые, розовые, синие цветы услаждали взор, но не могли усыпить страдание. 
Циала резко отвернулась от них, и ее взгляд упал на миниатюру: под лиловым 
балдахином смуглолицый юноша ласкает черноокую девушку, а с золотистого дерева, 
щебеча, улыбаются им две разноцветные птички. Вокруг склонили головки, словно 
приветствуя возлюбленных, пестрые, как шелковый ковер, цветы.

«Где мой Паата? – с горечью подумала Циала. – Живое счастье уходит, а 
нарисованное 
живет!»
Хорешани бережно вытерла платком заплаканные глаза девушки.

— Не знаю, княгиня, как пересилить себя. Ни к еде прикасаться, ни гулять в саду 
не могу. Зачем любоваться цветами, если лучший цветок моей жизни 
погиб?
Ласково провела Хорешани рукой по иссиня-черным косам.

— Если окончательно решила, тогда, после поминок по нашему любимому Паата, 
устрою тебя в монастырь святой Нины. Там игуменья Нино – она тоже напрасно 
родилась.

— Нет, госпожа, нельзя в монастырь… Паата завещал мне другое. Если позволишь, 
на время останусь. Только возле тебя нахожу силы жить.

— Живи, моя Циала, хоть сто лет. Но что ты 
задумала?
— Замуж выйти.

— Замуж?! – Хорешани изумленно посмотрела на девушку.

— Да, госпожа, замуж. Хочу иметь сыновей, много. Я из них выращу сильных воинов.
 Старший отомстит за Паата, своей рукой убьет шаха Аббаса, если бешеный лев сам 
не издохнет. Второй – его наследника. Третий за меня отомстит, за грузинок, 
проливших реки слез. Каждый выполнит мою клятву! Если дочери родятся – тоже… 
Красотой соблазнят и умертвят собственными руками. Некрасивые – ведьмами станут,
 отраву будут варить, черную судьбу предсказывать, страх между врагами 
сеять…
— Что ты задумала, Циала? Возможно ли своих детей 
погубить?
— Счастливыми сделать! На что мне покорные рабы? Пусть будут страшными, я тоже 
ради них на вечную муку иду.

— За что же обрекаешь на муку вечную мужа? Ведь за разбойника не 
пойдешь?
— Мне все равно, госпожа. Только бы был грузин. И напрасно винишь, – муж, 
умирая, скажет: «Самым довольным я на земле 
жил!»
Глубокая дума охватила Хорешани. Только беспредельно любящая грузинка может 
решиться на такую жертву. Надо помочь, облегчить, если возможно – предотвратить.
 И строго 
вымолвила:
— Поступай, Циала, как подсказывает сердце. Но раньше двух лет о замужестве не 
говори со мной. Кто знает, не предстоит ли нам, женщинам, еще 
худшее?
Циала упала на ковер, зарыла лицо в платье Хорешани.

Порыв ветра сорвал черное покрывало с зеркала. И, словно протестуя, живая жизнь 
бурно отразилась в 
нем…
Князь Газнели едва скрывал нетерпение. Он почти не спал ночью, еще раз осмотрел 
подарки внуку, Хорешани и даже «головорезу» Дато. Хорешани! Ни одна княгиня не 
в силах равняться с ней, похожей на светлый сон. Забыть все условное, прижат