Вот почему на опушке у начала главной тропы начальник заставы, храбрый азнаур 
Микадзе, растянувшись у костра, спокойно обгладывал ногу дикого козла, а его 
дружинники сосредоточенно следили, чтобы на вертеле не обгорел сладко пахнувший 
кабан.

Вдруг беспокойно заржал конь, сорвался с привязи и помчался к лесу. Тяжело 
хлопая крыльями, низко над костром пролетела черная птица. Где-то вдали завыл 
шакал, и лес огласился мяуканьем, свистом, хохотом. Огромный волкодав со 
вздыбленной шерстью, жалобно скуля, прижимался к дружиннику.

Микадзе вскочил, обнажил шашку, да так и прирос к земле. Дружинники с 
разинутыми ртами окоченели у костра.

Ломая сучья, совсем близко шагал каджи. Как полагалось, его высокий колпак 
зловеще отсвечивал синим огнем. Серебряная борода путалась в коленях, а на 
мохнатом плече торчал насаженный на длинное древко волшебный топор. За каджи 
вприпрыжку бежал ощерившийся волк с кабаньей головой, а из его оскаленной пасти 
вырывался предостерегающий страшный свист.

Никто из дружинников не мог наверно сказать, сколько времени находились они в 
столбняке, а когда очухались, то на вертеле чернел только обугленный череп 
кабана, а в золе потухали последние угольки.

Микадзе велел выпить всем по тунге вина, поймать взбесившегося коня и как 
следует отхлестать, дабы в другой раз не уподоблялся зайцу.

Над лесом занималась заря. Андукапар по каменным насечкам, опираясь на 
волшебный топор, приближался к воротам замка Арша. За ним следовал 
телохранитель, уже сбросивший в пропасть кабанью голову вместе с колпаком и 
серебряной бородой.

Десять дней сантуристы выбивали молоточками из семиструнных сантури 
пленительные звуки. Десять дней каманчи наполняли сладчайшими мелодиями 
нарядные покои Метехского замка. Бурно взлетали «макрули» – свадебные песни, 
разливались вина, неудержимо неслись в лекури танцоры.

Гордо восседал старый Мухран-батони рядом с правителем Кайхосро, Моурави и 
Иесеем Эристави Ксанским. Гордо восседала Русудан рядом с Тамарой – царицей 
имеретинской, Дареджан Мегрельской, надменной Гуриели и сердечной Мухран-батони.

Кто может так безудержно веселиться, как веселились «барсы» на торжестве своего 
Георгия из Носте? Кто, кроме Хорешани, может так красиво и благородно устроить 
празднество? Разве семья Саакадзе не ее семья? Разве она меньше любит Хварамзе 
и Маро, чем любила бы своих дочерей? Даже опьяненный счастьем Эрасти и его 
черноокая жена разве не дороже ей, чем любой князь с кичливой 
княгиней?
Мог ли еще кто-нибудь так щедро одарить молодых подарками, как одарили их Леван 
Дадиани Мегрельский, хвастливый Гуриели и осторожный царь Георгий Имеретинский? 
Тянулся за ними Шервашидзе Абхазский, не пожелал отстать и Зураб Эристави. А 
разве князья Картли и Кахети не спешили перещеголять друг друга в богатстве и 
щедрости? Или купцы и амкары забыли, кто празднует перемену жизни своих 
дочерей? Разве не тянутся по улицам Тбилиси носилки с богатыми дарами? Разве 
купцы не разметали от Сионского собора до Метехи бархат, по которому прошли 
молодые? Или у стен замка под оглушительную зурну не плясал весь Тбилиси, а по 
всем тбилисским площадям не раскинули стан крестьяне окрестных 
поселений?
Десять суток праздновал народ, радуясь вместе с Георгием Саакадзе. Десять дней 
шипели на вертелах яства. Пировали все, кто дрался на поле брани плечом и плечу 
с Моурави, кто страдал за Картли, кто, любя ее, отдавал свою кровь.

Никто не забыл в эти счастливые дни Моурави, и он помнил обо всех. Строители 
одобряли возведенные по их рисункам девять террас амфитеатра, вздымающихся над 
полем. Амкары горделиво показывали «барсам» украшение скамей: камень нижних 
разукрашен ковровыми подушками с позументами и шелковыми кистями, дерево 
верхних – пестрыми тканями.

Дигомское поле никогда не видело столько блеска, ибо здесь пожелал Моурави 
завершить десятидневный пир. Потому и хмель не помешал «барсам» тщательно 
следить за приготовлениями. Шумели царские, княжеские и церковные азнауры, 
намечая стоянки и споря за лучшие места. Цокот подков, свист нагаек, выкрики 
дружинников превращали Дигоми в военный стан.

Дато пререкался с уста-баши, намечая убранство кресла для Левана Дадиани, как 
вдруг Гиви дернул его за рукав и, отведя в сторону, шепнул: «Шадимановский 
лазутчик в рядах дружинников князя Нижарадзе».

Смеясь, Дато полюбопытствовал: не объелся ли зоркий «барс» овечьим сыром? Гиви 
обиделся, ибо с утра торчал на поле и никак не мог добраться до любимой еды, и, 
подражая Ростому, сквозь зубы 
процеди