теленок о звездах.

— Э-э, Даутбек, ты что на меня наговариваешь? Знаешь, сколько мне стоила моя 
жизнь? Один туман, шесть пол-абасси и три бисти.

«Барсы» хохотали. Лишь Гиви 
недоумевал:
— Если ферраши без шаровар остались, почему тебя не догнали, ведь им легче было 
бежать?
— Жаль, Гиви, – не для женского уха, иначе я тебе сказал бы, что мешало 
феррашам бежать.

Еще долго потешались «барсы» над простодушием Гиви, еще долго наполнялись и 
опоражнивались кувшины. Саакадзе задумчиво смотрел на Папуна и вдруг 
спросил:
— Не хочешь ли проведать, как живут угнанные шахом 
кахетинцы?
Папуна 
оживился:
— Непременно в Ферейдане буду… Э, Дареджан, не бледней! Хорошего ишака оседлаю, 
приятное лицо персидского шейха мне сделает отец твой, Горгасал, детей не стану 
ящерицами называть, – кто 
узнает?!
Тягостно было расставаться с другом, светлым, как луна в полнолуние. Но 
бесполезно противиться Папуна.

Едва предрассветная заря легла кровавой полосой на вершины, Саакадзе, не 
сомкнувший глаз всю ночь, окликнул Эрасти.

Вскоре Дато, на ходу застегивая ворот рубашки, поднялся в Орлиное 
гнездо:
— Как, уже посольство? В Русию?.. В 
Стамбул?
— Нет, Дато, в Гонио.

— В Гонио? – Дато вскочил. – К 
Теймуразу?
— Да. Передашь послание, а что не хотел доверить пергаменту, скажешь на словах.

За последнее время Саакадзе все больше изумляя «барсов», но послание к 
Теймуразу не только удивило, а и обрадовало. Царь, в утонченных шаири 
выражающий мысли, ни в чем не уступил шаху Аббасу, не попал в капкан льстивых 
посулов, подобно Луарсабу. Он достоин почестей и любви.

Не только князья и «барсы» тяготились правителем Кайхосро, но даже и азнауры.

Дато перечитал послание и спрятал в потайной карман.

Было решено, – только Гиви будет сопровождать доверенного посланника Великого 
Моурави к 
изгнаннику-царю…
Дато и Гиви исчезли неожиданно. Они уехали, как говорил Эрасти, поохотиться и 
погостить в Гурии.




ГЛАВА ДВАДЦАТЬ 
ДЕВЯТАЯ

Кахаберские высоты обрываются над Батуми. Густые поросли папоротника, мохнатя 
склоны, подстерегают ливень и жадно задерживают влагу, наполняя ущелья туманом. 
Осенью с гор Яланус-чам курды перегоняют сюда тучные стада на зимовку. Вблизи 
мыса Бурун-Табиэ высится мечеть с высоким минаретом. Глубокая гавань скрывает 
паруса фелюг от разгульного черноморского ветра. Разъяренный, он кидается вверх,
 сгребает облака и гонит их, как белых ягнят, к Трапезундскому пашалыку. Вой 
шакалов ночью будоражит побережье. Днем гоняются за солнечной волной дельфины. 
Над крепостными укреплениями Батуми зеленеет знамя с полумесяцем, – зорко 
стерегут янычары Гюнейский вилайет. Даже Чорох с трудом прорывается к морю, 
разбрасывая среди низких кустарников болотистые озерки.

По правому берегу Чороха извивается заваленная камнями турецкая тропа. Через 
боковые балки шумно стекают ручьи. Густой лес с трудом взбирается по уступам, 
но вершин достигает лишь мелкий дубняк. Угрюмеет ущелье, вытесняя оранжевое 
солнце. Хищные птицы резко кричат над скалистым отрогом, где тропа 
перебрасывается на южный берег по каменному мосту, лежащему на столбах.

Здесь, в одной агаджа от Батуми, притаилась крепостца Гонио. И всякий, кто 
проезжает по турецкой тропе, удивленно остановит взор свой на светло-красном 
шелке с вышитой короной и крылатым светло-зеленым конем, крепко сжимающим стяг