.

Так, довольные друг другом, они удобно восседали в глубоких монастырских 
креслах, наслаждаясь вином и веющей из темного сада 
прохладой…
Наутро Бежан попросил отца оказать честь его келье. Нехотя Саакадзе исполнил 
просьбу. Он никак не мог примириться с монашеством сына. То, с чем собирался 
бороться, угнездилось в его семье… Но, войдя в просторную светлую келью, 
Саакадзе смягчился. Длинный стол уставлен красивыми кувшинами, полными 
благоухающих роз. Фолианты, свитки, древние гуджари, разноцветные чернила, 
тонко отточенные гусиные перья говорили о любви к труду и науке: «Кто 
путешествует ради науки, тому аллах облегчает дорогу в рай», – припомнилось 
Саакадзе…
Вскоре он понял, что сын не совсем бескорыстно пригласил его. Бежан напомнил, 
как преданно сражались кватахевцы, сколько храбрецов пало. Монастырь оскудел 
монахами, воинами, конями. А сколько запасов съедено! Виноградники не возделаны,
 розовое масло наполовину убавилось. Застой в монастыре, даже пиявки в 
Тваладском озере не 
плодятся…
Удивленно рассматривал Саакадзе своего сына. В кого он? «У нас в роду купцов 
нет. У Эристави… да, пожалуй, Зураб тоже так говорил бы, если бы огромные 
трофеи не обрадовали его, как и других князей».

— Ты говоришь – убытки? Но если память моя по-прежнему крепка, не вижу – в чем? 
Благодаря моим заботам шах Аббас не тронул Кватахеви. Я тоже не нарушал ход 
жизни обители. А если монастырские дружинники дрались, то так поступали все. 
Надо было защищать святую церковь или 
нет?
— Я не об этом напоминаю, мой отец. Ты всегда был другом Кватахеви. Да не 
оскудеет и теперь твоя десница при дележе.

— Дележе? Ты о 
чем?
— Католикос решил усилить церковь угодьями и людьми. Тебе как полководцу 
предоставится определить: сколько следует каждому 
монастырю…
Правая бровь Бежана резко приподнялась, и две глубокие складки пересекли 
переносицу. Так бывало и у самого Саакадзе, когда он стремился преодолеть 
препятствия. Моурави в упор смотрел на сына и удивлялся, точно видел свой 
собственный портрет в юности, но написанный елейной рукой монастырского 
фрескописца.

«Все понятно, – возмущенно думал Саакадзе, – черная братия решила узаконить 
расхищение ценностей царства. И меня стараются втянуть, дабы народ не роптал! 
«Если Моурави просит – значит, надо…» Выходит, моими руками хотят золото 
просеивать… Что ж, подметаем им черную пыль».

— Мой сын, любуюсь тобою… Еще совсем молод, но мысли и заботы о монастыре 
достойны мудрости мужа… Я, конечно, сам думал о том, как обогатить обитель, где 
живет и трудится Бежан Саакадзе… Но Шио-Мгвимский монастырь намного больше 
пострадал… 
Мцхетский…
— Мцхетский? – воскликнул Бежан, перенявший от Трифилия вражду и зависть к 
богатой обители. – Мцхетский, отец, и так распух от золота и угодий. Все святые 
обители одинаково помогали Симону Первому в войне с шахом Тахмаспом. А 
настоятель Мцхета изловчился в благодарность единолично получить от царя 
подворье у Метехи, виноторговые ряды, деревню Коранта с виноградным садом, а от 
князей Бараташвили – владение под Дигоми, от Эристави – деревню Вирши с ее 
доходами и водами и еще многое, чего не хочу перечислять ради спокойствия своей 
души.

— Ты забыл, что шах Аббас огнем прошелся по Мцхета. Церковь Гефсиманская до 
сего часа без свода. А часть хитона господня в золотом ковчежце шах Аббас 
пленил, увез с собой в Исфахан, обеднив первопрестольную мать городов 
грузинских. – И, словно не замечая саакадзевской ярости в глазах Бежана, 
сокрушенно продолжал: – Эртацминдский настоятель требует рогов от всех 
картлийских оленей для восстановления разрушенной шахом Аббасом святой крыши. А 
стенание всех женских обителей, потерявших алтари? Все требуют от царства, а 
никто не подсказывает – откуда взять? Но я сам придумал.

— Мой благородный отец, – Бежан прикрыл гуджари с перечислением пожертвований 
Мцхетскому собору за сто лет, – я знал, ты найдешь средства 
умиротворить…
— Черную братию? Не думаю. Все же другого выхода нет, придется идти войной на 
богатую Казахию.

— А у тебя уже готово 
войско?
— Не у меня, а у католикоса.

— Господи помилуй, это невозможно! Церковь не может больше рисковат