ому сердцу хватило бы силы служить одновременно любви 
и искусству?
     Одно капище не может вместить двух кумиров. Арсакидзе не находил себе 
места. Он снова спустился в сад. Ночь вошла в дом Рати, но любимой все еще не 
было. Три вечера подряд лил дождь. Сегодня прояснилось, но она не приходила и 
сегодня. Он стоял, прислонившись к стволу липы, и прислушивался к малейшему 
шороху. Сад молчал. Листья не шевелились. Одинокий совенок жалобно пищал в 
кустах, и только этот писк доносился до слуха Арсакидзе, стоящего в темноте.
     Он закрыл глаза, и ему послышался голос Шорены. Казалось, она держала его 
за чоху и шептала ему: «Отчего ты грустен, Ута? Вот я и пришла. Не грусти, 
Ута!» Он открыл глаза и взглянул на месяц. Снова закрыл их, томясь в ожидании. 
Откатились годы, как морской прибой. Снова Ута стал отроком, вернулись к нему 
далеко ушедшие дни. Счастливое время, когда он с чистым сердцем верил в одну 
сказку:
     «Солнце и луна были прежде молочными детьми одной матери. Юноша и девушка 
полюбили друг друга. Родители наказали их. Девушка обратилась в луну, а юноша в 
солнце. Оба превратились в огонь и улетели на небо. Тысячелетия промелькнули, 
как один миг.
     Ищут с тех пор друг друга влюбленные, молочные брат и сестра. Солнце и 
луна. Оба они – любовь.
     И если в мире существует бог, то этот бог – любовь…» Вдруг он вздрогнул.
     Не ветер ли шевелит ветками в саду?
     Не совенок ли жалуется на свое одиночество?
     Сладко спали цветы и травы, и лишь пчелы пели во сне, или, быть может, то 
пела любовь в сердце юноши?
     Распускались в темноте розы и китайские глицинии. На Светицховели 
вырисовывались кисти винограда – орнаменты, вырезанные на тедзамском камне 
рукой мастера.
     «Любовь – это бог на земле», – подумал Арсакидзе и тут услышал шелест 
женского платья.
     К нему спешила тень в покрывале, затканном лунными лучами.
     – Ты меня ждал здесь, Ута?сказала она,
     И когда наяву он услышал ее голос, когда ее уста снова назвали его лазским 
именем, которым никто больше его не называл, Арсакидзе хотел опуститься на 
колени в траву, пасть к ногам желанной, той, которая пренебрегла всем и пришла 
к бедному мастеру, чтобы снова возобновить дружбу юности. Но он овладел собой и 
лишь потянулся поцеловать ее руки.
     Войдя в комнату, они заметили, что вокруг светильников летали черные 
бабочки. Они летели прямо на. огонь и с опаленными крыльями падали вниз, 
беспомощно трепыхаясь.
     Летучие мыши носились парами в головокружительном хороводе. Шорена сняла 
покрывало. Ни жемчужной шапочки не было на ней, ни алмазного ожерелья, ни 
платья из китайского шелка, ни шейдишей цвета фазаньей шейки. Она была одета в 
пховское черное платье, такое же простое, какие носили служанки. Она казалась 
побледневшей. Печальной, как скорбящий ангел в Кинцвиси.
     И только теперь понял Арсакидзе, что ее алмазные шапки, платья из 
персидскою и китайского шелка, шейдиши и жемчужные ожерелья – все это было лишь 
маской, которую она носила во дворце царя Георгия.
     И делала она это лишь для того, чтобы никто не догадался, как похожа 
Шорена на свою любимую Небиеру, мечущуюся в загоне в месяцы оленьего призывного 
зова, когда она грезит о пховских горах и соленых водах.
     Еще прекраснее казалась Шорена в этом простом платье; оно украшало ее 
больше, чем алмазные ожерелья и цветные платья.
     От страха дрожала дочь Колонкелидзе.
     – Никого нет в доме, кроме тебя, Ута? Оглянулась и в углу заметила картину,
 увидела Иакова, борющегося с богом.
     – Кто же может быть здесь, кроме меня? – сказал юноша. – Нона давно спит в 
своей комнате. Только я да бог в этом мрачном жилище.
     – Какой бог? О чем ты говоришь, Ута?
     Она снова взглянула на картину, взяла светильник и стала пристально ее 
рассматривать.
     – Этот старец похож на католикоса Мелхиседека. Я видела его в тот вечер, 
когда он говорил о противоборстве Иакова с богом. А Иаков похож на тебя, Ута!
     Мастер промолчал. Он посадил гостью в кресло и придвинулся к ней.
     – Словно во сне вижу тебя, Шорена. Какой длинный страдальческий путь мы 
должны были пройти, чтобы найти друг друга! Всю свою жизнь я, безумец, искал 
бога: в Пхови, в Лазистане, в Византионе. Но потом я понял, что человеку не 
нужен бог. Человек должен стать соперником бога.
     – О чем ты говоришь, Ута? Меня пугают твои слова!
     – Ты ведь не из трусливых, дорогая, не такая, как другие женщины. Потому я 
полюбил тебя даже раньше, чем понял, что такое мужчина и женщина, Ты, не 
дрогнув, подошла к царским гепардам. Ты такая чистая, что даже разъяренный 
хищник не посмел тронуть тебя, И если любовь – бог, то ты и есть моя любовь и 
мое божество. Вот почему я всегда чувствовал тебя рядом в своей борьбе!
     Шорена, опустив голову, слушала юношу. Ни тени удивления не было на ее 
лице, и Арсакидзе казалось, что она хорошо понимает его.
     Он приблизился к ней, гладил ее по голове, ласкал, как ребенка. Девушка 
спокойно подняла голову и посмотрела на него печальными глазами. – Я тоже 
всегда была с тобой, Ута, только ты этого не замечал. Ты был увлечен своим 
искусством…
     – Разве я тебя оттолкнул?
     – Ты помнишь, Ута, в тот день, когда в Кветари должен был