ечней обычного. Но тревога все же не покидала 
Мамамзе. Каждую минуту он ждал, что вотвот царь прервет беседу об охоте и 
заговорит о мятеже Колонкелидзе.
     А дальше?
     Дальше царь нежданно глянет на него своими большими карими глазами и 
скажет: «Ну и как же подло поступил ты, соратник моего отца и мой верный 
слуга!…» Что же ответит на это Мамамзе? Он приготовился заранее. Он будет 
упорно отрицать. Находился, мол, в то время в пути и ни о чем не ведаю. Бросят 
ли его в темницу, привяжут ли к столбу, выжгут ли глаза – при всех испытаниях 
он полагался на твердость своей воли.
     Царь нарушил молчание, в упор взглянул на него и сказал:
     – А ведь какая ловкая собака – Куршай! Мамамзе вздохнул свободно и просиял.
 Он оживленно подтвердил слова царя.
     Георгий опустил голову, уставился в кирпичный пол, словно чтото выронил и 
теперь ищет.
     – Да, собака очень преданное животное…
     Острием вонзилось в сердце Мамамзе слово «преданное». Было ясно: от 
разговоров о преданности собаки легко перейти к предательству Мамамзе и Чиабера.

     Мамамзе приподнялся, хотел чтото сказать, но Георгий перебил его.
     – А вот мы, люди, несчастные создания, для спасения собственной жизни 
часто предаем верного нам человека,растягивая слова, сказал он. Потом замолк и 
снова уставился в пол.
     Не оставалось сомнения, что он сейчас назовет Мамамзе, Чиабера и 
Колонкелидзе, но вместо этого пораженный эристав услышал следующие слова:
     – Помнишь, как греки заперли нас в Фанаскертской крепости, лишили воды и 
как на третьем месяце осады к нам стал подбираться голод. Мы зарезали тогда мою 
любимую гончую Кудай и съели ее… Облегченно вздохнул обрадованный Мамамзе.
     – О да, великолепная была собака Кудай, как же не помнить, она была даже 
лучше Куршай.
     Царь неожиданно встал.
     – Спокойной ночи, – небрежно сказал он и собрался уходить.
     Мамамзе приподнялся на постели. Он попросил у царя разрешения уехать домой.

     От взгляда Георгия не укрылось, что нижняя челюсть Мамамзе при этом 
чутьчуть выдвинулась и задрожала.
     – Не лихорадит ли тебя?спросил он.
     – Все еще недомогаю, но, если будет на то воля царя, я бы поехал домой, 
верховая езда меня ободрит.
     – Ты ведь мой гость, не мог же я сам заговорить о твоем отъезде, – 
произнес Георгий и обратился к спасалару: – Пусть конюший к утру оседлает коней,
 и пусть еще арба сопровождает гостя. Раны могут открыться в пути, ехать верхом 
ему будет трудно.
     Оставшись один, Мамамзе встал, прошелся по покоям, разминая больные 
суставы, затем вышел на террасу башни и обвел глазами город.
     Зубчатые черные стены крепости окаймляли бледносиний небосвод. В церквах 
ударили в било, сзывая народ к вечерне. Из дворцового храма доносилось хоровое 
пение. В ограде монастыря кишело черное воинство монахов. На башне Арагвских 
ворот перекликались дозорные. Медленно спускалась ночь на сгорбленную спину 
Саркинети. Яблоневый и алычовый цвет легким снежным покрывалом раскинулся над 
садом католикоса. В кустах щелкали соловьи.
     Прислонившись к перилам террасы, стоял эристав Мамамзе. Радость 
завтрашнего отъезда приливала к сердцу. Он взглянул на восток– месяц поднимался 
над Крестовым монастырем. Вдруг на мосту Звездочетов заметил он огненное 
сверкание. Через мост шли ратники, закованные в латы. Мамамзе вспомнил, что и 
третьего дня дружина ратников проскакала в сторону Херкской кре, поста. Старик 
взором следил за сиянием шлемов. Ратники скрылись за горой и вновь появились на 
подъеме. Молча проехали всадники. Только топот копыт да фырканье коней нарушали 
тишину. Затосковал Мамамзе по битвам и верховой езде. Всадники между тем 
пересекли площадь Самтавро, и гарнизонная стража открыла им северные ворота.
     Наступила полная тишина. Почернели островерхие купола церквей, на небе 
зажглись звезды, Беспокойство овладело Мамамзе в обступившем его безмолвии.
     Много месяцев Мамамзе находился в Мцхете. Ни царь, ни католикос, ни 
спасалар за это время ни словом не обмолвились о мятеже пховцев и арагвинцев. 
Гнев и угроза бушевали за их внешней предупредительностью. Прошлый месяц царь 
со свитой провел в Уплисцихе:
     По ночам войска передвигались между Херки и Уплисцихе. Все ночи слышал 
Мамамзе топот копыт. Во дворце царила какаято суматоха. Быть может, царь 
готовился к войне с кесарем или с тбилисским эмиром?
     Да… но что стало с Чиабером и какая судьба постигла Колонкелидзе?
     А что, если им обоим выжгли глаза, а крепости Корсатевела и Кветари уже 
сравняли с землей?
     Что станется тогда с Мамамзе?
     Ему, по– видимому, дадут оправиться от болезни… Постельничиймонах 
подозрительно молчит. Возможно, что он соглядатай.
     Нет, ясно, дожидаются лишь выздоровления гостя, и, кто ведает, не 
последняя ли это ночь в жизни эристава Мамамзе?
     «О ночь, поведай мне тайные помыслы твои!»
     Куда направляются те всадники, что проехали недавно через мост 
Звездочетов? Быть может, Чиабер и Талагва уже находятся в Мцхете, брошены в 
темницу, и в одну из ночей о