ввысь и пересекающихся ломаных линий.
     Арсакидзе робел, думая о том великом деле, которое предназначено ему 
совершить. Но он взял на себя этот труд, надеясь, что ему удастся довести его 
до конца. Правда, царь и католикос ухватились за Арсакидзе, чтобы сбить им, как 
гнилой плод, Фарсмана. Но Арсакидзе чувствовал свою силу. Он изучал творения 
Фарсмана и видел, что, несмотря на большое искусство мастера, тот был далек от 
вкусов грузинского народа. Чемто чужим и далеким веяло от сухих, холодных 
зданий, воздвигнутых им. Равнодушно проходил грузин мимо дворцов и церквей, 
изукрашенных затейливой, но ничего не говорящей резьбою.
     Арсакидзе хотел создать памятник, который остался бы в веках. У него 
захватывало дух, когда он думал, где он строит храм – в низине, у слияния Куры 
и Арагвы.
     С востока вздымается здесь Крестовый монастырь, с юга нависли вершины 
Саркинети и Зедазени, с севера – вершина Казбека, как закованная в ледяные латы 
веч ность.
     Здесь, среди этих величавых громад, Арсакидзе бился с хаосом каменных глыб,
 как Иаков, противоборствовавший своему грозному богу. Еще совсем недавно эти 
камни, кирпичи и бревна в беспорядке громоздились на земле. Но взглянул на них 
мастер, рука его коснулась хаоса, и камень лег на камень, кирпич слился с 
кирпичом, стены выступили сомкнутыми рядами, арки стянули свод, и купол увенчал 
сооружение.
     Скоро мастер коснется своего творения в последний раз резцом, вызволит его 
из хаоса и, счастливый, скажет своему созданию: – Да будет свет!
     И вознесется ввысь чудная гармония каменных глыб и навсегда застынет в 
небе. И будет это памятник Арсакидзе, и отцу его, и матери, и всему народу, 
жившему и – боровшемуся в это смутное время, наперекор ему утвердившему себя в 
камне.
     Благословенна поступь исполнившего долг свой. Труд – величайшее благо на 
земле, и ничто так не красит человека, как отвага, явленная им в труде.
     Величайшая гордость объемлет грудь, когда плод творчества твоего делается 
украшением жизни и земли… Ушедший в эти мысли, Арсакидзе вышел за город и 
оказался в пустынном поле. Весна подступала к долинам Арагвы. Вдали куковала 
кукушка, будто призывая ее, задержавшуюся в пазухах гор.
     От мощного дыхания возрождающейся жизни помолодел дряхлый дуб, на его 
ветках зазеленели побеги. В прогалинах зацвели фиалки, робко выглядывая из 
порослей кустарника. Зяблик шуршал в сухих листьях, оставшихся на ветках после 
зимы. Бурые муравьи караваном поднимались по корявому стволу дуба.
     А под ним, у извилистых корней, черные муравьи облепили мертвую гусеницу и 
деловито суетились вокруг нее. Пастушок, присев на холме, играл на свирели, 
козы резвились у подножия скал, блеяли козлята и носились меж кустами ежевики.
     В санатлойской церкви били в било. Арсакидзе торопился к вечерне и решил 
сократить путь, пройдя кладбищем. Уныло выглядело старое кладбище. На плитах 
виднелись грузинские, греческие, арабские надписи. Заброшенные могилы были 
покрыты птичьим пометом.
     С каменных крестов поднялись вороны и, недовольно каркая, улетели прочь.
     Сухие стебли бурьяна и чертополоха шуршали под ногами. На могилах 
виднелись коегде каменные бараны. Часть надписей стерлась или заросла мхом.
     Грузины, греки, сарацины – все одинаково отступали перед смертью, все 
одинаково оплакивали бренность земного гуществования и молили бога живых о 
прощении и помиловании.
     Арсакидзе пересек кладбище. Заросли бурьяна и чертополоха били по его 
ногам, безжизненно шуршали сухие стебли.
     Громче запела свирель, чаще закуковала кукушка. Они словно зазывали весну 
на это запущенное кладбище. Изпод сухих стеблей поднималась поросль молодые 
побеги тянулись к небесной сини.
     Земля была полна дыханием весны; вотвот взойдут буйные всходы, и дикая 
растительность закроет камни и кресты, сотрет надписи, вопиющие о бренности 
жизни и возвещающие смерть.
     Арсакидзе взглянул на Светицховели и легко взбежал на пригорок.
     Шел он, ступая твердыми шагами, и думал:
     «Искусство – это и есть бессмертие. Мастер не подвержен смерти, как и его 
народ… Тысячелетия сметут все вокруг, а народ будет жить – и Светицховели будет 
стоять, как противоборствующий Иаков».
     Он радостно вздрогнул от этих дум и ускорил шаги по тропинке, ведущей к 
храму. В Самтавро снова ударили в било.
     Людское море не вмещалось в ограду церкви, а толпа все прибывала. Женщины 
с детьми протискивались в во рота, ржали кони, привязанные к каменной ограде.
     Нищие, скоморохи, юродивые и чревовещатели галдели у ворот. В общий гул 
сливались "пение, плач, писк детей и ржание коней.
     Арсакидзе остановил у входа какогото старца.
     – Это не на престольный ли праздник собралось столько народу?
     – Нет, сегодня не престольный праздник. Католикос Мелхиседек будет 
говорить проповедь после вечерни, потому народ и ломится в храм.
     Арсакидзе хотелось, чтобы царский духовник заметил его, и тогда долг свой 
он считал бы выполненным.
     Церковь была полна, но народ все прибывал. На клиросе пел хор. Арсакидзе 
любил церковное пение, изза этого он и ходил в церковь. Но тут стоял такой гул,
 что голоса певчих еле доносились до него.
     Вечерня уже кончалась, когда Арсакидзе, с трудом пробираясь, достиг 
середины церкви. Католикос начал проповедь.
     Какая сила таится в случайностях!
     Мелхиседек говори