еты и соколы.
     У входа в первый шатер сидела обезумевшая от горя несчастная Бордохан. 
Рядом с ней жена Такая, кормилица Чиабера – с одной стороны и прекрасная Шорена 
– с другой.
     Шорена положила голову на колени Бордохан. Бордохан, голося, ласково 
гладила белокурые локоны Шорены. Когда царь Георгий приблизился к женщинам, 
Шорена подняла головую. Неземная красота ее, как молния поразила сердце Георгия.
 Траур и горе сделали ее еще прекрасней.
     Георгий приложился к плечу Бордохан, выразил сочувствие ее горю. Затем 
подошел к кормилице и невесте покойного.
     Злобный взгляд метнула Шорена на царя, и лицо его вспыхнуло от этого 
взгляда.
     Плакальщики тянули свой щемящежуткий однообразный напев. Слышались 
заглушенные рыдания слепого Такая и его монотонный «вахву месербун».
     Сердце сжалось у Георгия. Он прошел в следующий шатер, посмотрел на 
насторожившегося коня Чиабера. У коня еще не зажили следы раны, полученной в 
битве с сарацинами.
     Плакальщики и сыновья ввели в шатер под руки слепого Такая. Старик раскрыл 
широкие объятия и обнял коня.
     – Нет у тебя всадника! – восклицал он. – Ушел он в царство теней без тебя, 
но как же он преодолеет темноту один, как замахнется он мечом без тебя, как 
налетит на врага без тебя! Горе тебе, конь! Нет у тебя хозяина, нет твоего 
витязя Чиабера…
     Он бросился к ногам коня, обнимал их, Целовал копыта. Дрожь охватила 
Георгия при виде этого зрелища. Он поспешно вышел из шатра.
     Плачущий, сгорбленный Мамамзе следовал за ним. Они вошли в шатер, где 
находились доспехи Чиабера, и когда Георгий увидел золотой шлем покойника, 
подарок византийского кесаря, зависть и ненависть к Чиаберу вспыхнули в нем..
     Мамамзе стоял поодаль. Он опирался на кривую кизиловую палку и в этот миг 
в самом деле походил на нищего. Георгию стало жаль его. Он подошел ближе, 
положил ему руку на плечо, но не нашел в себе слов утешения. Сутулые плечи 
Мамамзе затряслись. Он обнял царя, как отец, поцеловал его в глаза – ведь царь 
забыл вражду к Чиаберу и простил ему все.
     Георгий прошел в третий шатер. Угрюмо нахохлившись, сидели на шестах 
беркуты, ястребы и кречеты Чиабера. Перепуганные причитаниями и криками 
плакальщиков, они таращили желтые зрачки.
     В сторонке лежали борзые и гончие покойника. Согласно обычаю, Георгий и 
тут вымолвил слова соболезнования. Черная старая борзая, любимица Чиабера, 
лежала поодаль от других псов, приоткрывая слезящиеся глаза и равнодушно 
обмахиваясь хвостом.
     Проходя мимо первого шатра, Георгий вновь взглянул на Шорену. Теперь она 
была несравненно красивее, чем три года назад, когда царь впервые увидел ее в 
Мцхете на престольном празднике. Как амазонка, джигитовала она тогда в своем 
пховском платье, соревнуясь с витязями.
     
XIV
     
     До осени следующего года Мамамзе и Бордохан просидели в темноте. К концу 
двенадцатого месяца со дня смерти Чиабера они собрались разослать вестников для 
приглашения близких и дальних на годовщину смерти сына.
     В эту ночь Мамамзе приснился недобрый сон. Будто, бы на могильной плите 
Чиабера сидели он и Тохаисдзе и озабоченно смотрели на надгробный крест. Но то 
не был простой каменный крест, что по воле Бордохан был поставлен над могилой 
Чиабера. То был кларджетский животворящий крест.
     Крест пустил корни в землю и стал высотою в человеческий рост. Виноградная 
лоза, толщиной в запястье, вилась вокруг его ствола. Лоза дала побеги.
     Удивился Мамамзе. Кто же поставил чудотворный крест на могиле сына?
     Заколыхалась лоза с побегами. И вдруг не стало ни лозы, ни побегов. 
Зашевелилась огромная змея, обвилась вокруг креста и так сильно вытянулась, что 
своим расщепленным жалом впилась в облачное небо.
     Тохаисдзе выхватил саблю, подаренную ему Чиабером, и отрубил змееголову. 
Голова скатилась на землю и, открыв зев, злорадно расхохоталась им в лицо. 
Мамамзе проснулся, встал и приоткрыл окно. Утренняя заря заглянула в их темную 
обитель. Больная Бордохан металась на соломенном ложе. Мамамзе позвал Шавлега 
Тохаисдзе. Рассказал ему сон. Попросил проводить его до могилы Чиабера. 
Пересекли двор замка. От долгого сидения в темноте лицо старика изменилось. Как 
шерсть, покрытая копотью, стали волосы и борода Мамамзе. Опираясь на кизиловую 
палку, он едва плелся, поддерживаемый Тохаисдзе.
     Великая печаль лежала у него на сердце. Кругом царила тишина. Мох покрывал 
могилы предков. Свежая могила как бы исчезла. Вокруг виднелись лишь замшелые 
камни, покрывающие могилы эриставов и их жен. Наконец он разыскал могилу сына. 
Палкой соскреб с нее сухие листья.
     Беспокойство овладело Мамамзе.
     – Кто мог украсть надгробный крест?. – Я снял его,признался Тохаисдзе.
     Пораженный Мамамзе смотрел на Тохаисдзе, и ему казалось, что он видит 
недавний сон.
     – Куда же девал ты– крест с могилы Чиабера?
     – Я спрятал его, эристав эриставов.
     – Почему ты это сделал?
     – Нашел нужным.
     – Как же так?
     – Мы не знаем, что сулит нам завтрашний день.
     – Ты бре