– Такт – это неписаное соглашение не замечать чужих ошибок и не заниматься их 
исправлением. То есть жалкий компромисс. Немецкий ветеран на такое не пойдет, 
детка.

– Что бы сделал ты на моем месте, – спросил я, – если бы кто-нибудь вызвал твое 
такси по телефону, а потом выяснилось бы, что это Пат?

Он ухмыльнулся:

– Я ни за что не взял бы с нее плату за проезд, мой сын.

Я толкнул его так, что он слетел с треножника. – Aх ты, негодяй! Знаешь, что я 
сделаю? Я просто заеду за ней вечером на нашем такси.

– Вот это правильно! – Готтфрид поднял благословляющую руку. – Только не теряй 
свободы! Она дороже любви. Но это обычно понимают слишком поздно. А такси мы 
тебе все-таки не дадим. Оно нужно нам для Фердинанда Грау и Валентина. Сегодня 
у нас будет серьезный и великий вечер.

* * *


Мы сидели в садике небольшого пригородного трактира. Низко над лесом, как 
красный факел, повисла влажная луна. Мерцали бледные канделябры цветов на 
каштанах, одуряюще пахла сирень, на столе перед нами стояла большая стеклянная 
чаша с ароматным крюшоном. В неверном свете раннего вечера чаша казалась 
светлым опалом, в котором переливались последние синевато-перламутровые 
отблески догоравшей зари. Уже четыре раза в этот вечер чаша наполнялась 
крюшоном.

Председательствовал Фердинанд Грау. Рядом с ним сидела Пат. Она приколола к 
платью бледно-розовую орхидею, которую он принес ей.

Фердинанд выудил из своего бокала мотылька и осторожно положил его на стол.

– Взгляните на него, – сказал он. – Какое крылышко. Рядом с ним лучшая парча – 
грубая тряпка! А такая тварь живет только один день, и все. – Он оглядел всех 
по очереди. – Знаете ли вы, братья, что страшнее всего на свете?

– Пустой стакан, – ответил Ленц.

Фердинанд сделал презрительный жест в его сторону:

– Готтфрид, нет ничего более позорного для мужчины, чем шутовство. – Потом он 
снова обратился к вам: – Самое страшное, братья, – это время. Время. Мгновения, 
которое мы переживаем и которым все-таки никогда не владеем.

Он достал из кармана часы и поднес их к глазам Ленца:

– Вот она, мой бумажный романтик! Адская машина. Тикает, неудержимо тикает, 
стремясь навстречу небытию. Ты можешь остановить лавину, горный обвал, но вот 
эту штуку не остановишь.

– И не собираюсь останавливать, – заявил Ленц. – Хочу мирно состариться. Кроме 
того, мне нравится разнообразие.

– Для человека это невыносимо, – сказал Грау, не обращая внимания на Готтфрида.
 – Человек просто не может вынести этого. И вот почему он придумал себе мечту. 
Древнюю, трогательную, безнадежную мечту о вечности.

Готтфрид рассмеялся:

– Фердинанд, самая тяжелая болезнь мира – мышление! Она неизлечима.

– Будь она единственной, ты был бы бессмертен, – ответил ему Грау, – ты – 
недолговременное соединение углеводов, извести, фосфора и железа, именуемое на 
этой земле Готтфридом Ленцем.

Готтфрид блаженно улыбался. Фердинанд тряхнул своей львиной гривой:

– Братья, жизнь – это болезнь, и смерть начинается с самого рождения. В каждом 
дыхании, в каждом ударе сердца уже заключено немного умирания – все это толчки, 
приближающие нас к концу.

– Каждый глоток тоже приближает нас к концу, – заметил Ленц. – Твое здоровье, 
Фердинанд! Иногда умирать чертовски легко.

Грау поднял бокал. По его крупному лицу как беззвучная гроза пробежала улыбка.