– Ах, вот как… – сказал я.

* * *


После обеда пришел булочник, чтобы забрать свой форд. У него был унылый, 
грустный вид. Я стоял один во дворе.

– Нравится вам цвет? – спросил я.

– Да, пожалуй, – сказал он, нерешительно оглядывая машину.

– Верх получился очень красивым.

– Разумеется…

Он топтался на месте, словно не решаясь уходить, Я ждал, что он попытается 
выторговать еще что-нибудь, например домкрат или пепельницу.

Но произошло другое. Он посопел с минутку, потом посмотрел на меня выцветшими 
глазами в красных прожилках и сказал:

– Подумать только: еще несколько недель назад она сидела в этой машине, 
здоровая и бодрая!..

Я слегка удивился, увидев его вдруг таким размякшим, и предположил, что шустрая 
чернявая бабенка, которая приходила с ним в последний раз, уже начала 
действовать ему на нервы. Ведь люди становятся сентиментальными скорее от 
огорчения, нежели от любви.

– Хорошая она была женщина, – продолжал он, – душевная женщина. Никогда ничего 
не требовала. Десять лет проносила одно и то же пальто. Блузки и все такое шила 
себе сама. И хозяйство вела одна, без прислуги…

„Ага, – подумал я, – его новая мадам, видимо, не делает всего этого“.

Булочнику хотелось излить душу. Он рассказал мне о бережливости своей жены, и 
было странно видеть, как воспоминания о сэкономленных деньгах растравляли этого 
заядлого любителя пива и игры в кегли. Даже сфотографироваться по-настоящему и 
то не хотела, говорила, что слишком дорого. Поэтому у него осталась только одна 
свадебная фотография и несколько маленьких моментальных снимков.

Мне пришла в голову идея.

– Вам следовало бы заказать красивый портрет вашей жены, – сказал я. – Будет 
память навсегда. Фотографии выцветают со временем. Есть тут один художник, 
который делает такие вещи.

Я рассказал ему о деятельности Фердинанда Грау. Он сразу же насторожился и 
заметил, что это, вероятно, очень дорого. Я успокоил его, – если я пойду с ним, 
то с него возьмут дешевле. Он попробовал уклониться от моего предложения, но я 
не отставал и заявил, что память о жене дороже всего. Наконец он был готов. Я 
позвонил Фердинанду и предупредил его. Потом я поехал с булочником за 
фотографиями.

Шустрая брюнетка выскочила нам навстречу из булочной. Она забегала вокруг 
форда:

– Красный цвет был бы лучше, пупсик! Но ты, конечно, всегда должен поставить на 
своем! – Да отстань ты! – раздраженно бросил пупсик. Мы поднялись в гостиную. 
Дамочка последовала за нами. Ее быстрые глазки видели все. Булочник начал 
нервничать. Он не хотел искать фотографии при ней.

– Оставь-ка нас одних, – сказал он, наконец, грубо. Вызывающе выставив полную 
грудь, туго обтянутую джемпером, она повернулась и вышла. Булочник достал из 
зеленого плюшевого альбома несколько фотографий и показал мне. Вот его жена, 
тогда еще невеста, а рядом он с лихо закрученными усами; тогда она еще смеялась.
 С другой фотографии смотрела худая, изнуренная женщина с боязливым взглядом. 
Она сидела на краю стула. Только две небольшие фотографии, но в них отразилась 
целая жизнь.

– Годится, – сказал я. – По этим снимкам он может сделать все.

* * *


Фердинанд Грау встретил нас в сюртуке. У него был вполне почтенный и даже 
торжественный вид. Этого требовала профессия. Он знал, что многим людям, 
носящим траур, уважение к их горю важнее, чем само горе.