Мы шли по улицам. Было облачно. Серебристо-зелевый туман медленно опускался на 
город. Я взял руку Патриции и сунул ее в карман моего пальто. Мы шли так 
довольно долго.

– Устали? – спросил я.

Она покачала головой и улыбнулась.

Показывая на кафе, мимо которых мы проходили, я ее спрашивал:

– Не зайти ли нам куда-нибудь?

– Нет… Потом.

Наконец мы подошли к кладбищу. Оно было как тихий островок среди каменного 
потока домов. Шумели деревья. Их кроны терялись во мгле. Мы нашли пустую 
скамейку и сели.

Вокруг фонарей, стоявших перед нами, на краю тротуара, сияли дрожащие оранжевые 
нимбы. В сгущавшемся тумане начиналась сказочная игра света. Майские жуки, 
охмелевшие от ароматов, грузно вылетали из липовой листвы, кружились около 
фонарей и тяжело ударялись об их влажные стекла. Туман преобразил все предметы, 
оторвав их от земли и подняв над нею. Гостиница напротив плыла по черному 
зеркалу асфальта, точно океанский пароход с ярко освещенными каютами, серая 
тень церкви, стоящей за гостиницей, превратилась в призрачный парусник с 
высокими мачтами, терявшимися в серовато-красном мареве света. А потом 
сдвинулись с места и поплыли караваны домов…

Мы сидели рядом и молчали. В тумане все было нереальным – и мы тоже. Я 
посмотрел на Патрицию, – свет фонаря отражался в ее широко открытых глазах.

– Сядь поближе, – сказал я, – а то туман унесет тебя…

Она повернула ко мне лицо и улыбнулась. Ее рот был полуоткрыт, зубы мерцали, 
большие глаза смотрели в упор на меня… Но мне казалось, будто она вовсе меня не 
замечает, будто ее улыбка и взгляд скользят мимо, туда, где серое, серебристое 
течение; будто она слилась с призрачным шевелением листвы, с каплями, 
стекающими по влажным стволам, будто она ловит темный неслышный зов за 
деревьями, за целым миром, будто вот сейчас она встанет и пойдет сквозь туман, 
бесцельно и уверенно, туда, где ей слышится темный таинственный призыв земли и 
жизни.

Никогда я не забуду это лицо, никогда не забуду, как оно склонилось ко мне, 
красивое и выразительное, как оно просияло лаской и нежностью, как оно расцвело 
в этой сверкающей тишине, – никогда не забуду, как ее губы потянулись ко мне, 
глаза приблизились к моим, как близко они разглядывали меня, вопрошающе и 
серьезно, и как потом эти большие мерцающие глаза медленно закрылись, словно 
сдавшись…

А туман все клубился вокруг. Из его рваных клочьев торчали бледные могильные 
кресты. Я снял пальто, и мы укрылись им. Город потонул. Время умерло…

* * *


Мы долго просидели так. Постепенно ветер усилился, и в сером воздухе перед нами 
замелькали длинные тени. Я услышал шаги и невнятное бормотанье. Затем донесся 
приглушенный звон гитар. Я поднял голову. Тени приближались, превращаясь в 
темные силуэты, и сдвинулись в круг. Тишина. И вдруг громкое пение: «Иисус 
зовет тебя…»

Я вздрогнул и стал прислушиваться. В чем дело? Уж не попали ли мы на луну? Ведь 
это был настоящий хор, – двухголосный женский хор…

– «Грешник, грешник, подымайся…» – раздалось над кладбищем в ритме военного 
марша.

В недоумении я посмотрел на Пат.

– Ничего не понимаю, – сказал я. – «Приходи в исповедальню…» – продолжалось 
пение в бодром темпе. Вдруг я понял: – Бог мой! Да ведь это Армия спасения! – 
«Грех в себе ты подавляй…» – снова призывали тени. Кантилена нарастала. В карих 
глазах Пат замелькали искорки. Ее губы и плечи вздрагивали от смеха. Над 
кладбищем неудержимо гремело фортиссимо:
		Страшный огнь и пламя ада —