быть, попробуете все-таки?

Она снова рассмеялась.

– Ну, просто шутки ради, – сказал я. – Например: «Роберт осел».

– Роберт детеныш…

– У вас изумительное произношение, – сказал я. – А теперь давайте попробуем 
сказать «Робби». Итак: «Робби…»

– Робби пьяница… – медленно произнес далекий тихий голос. – А теперь мне надо 
спать. Я приняла снотворное, и голова гудит…

– Да… спокойной ночи… спите спокойно… Я повесил трубку и сбросил с себя одеяло 
и пальто. Затем я встал на ноги и тут же замер. Прямо передо мной стоял, точно 
призрак, казначей в отставке, снимавший комнатку рядом с кухней. Разозлившись, 
я пробормотал что-то. – Tсс! – прошипел он и оскалил зубы.

– Tсс! – ответил я ему, мысленно посылая его ко всем чертям.

Он поднял палец:

– Я вас не выдам. Политическое дело, верно?

– Что? – спросил я изумленно.

Он подмигнул мне:

– Не беспокойтесь. Я сам стою на крайних правых позициях. Тайный политический 
разговор, а? Я понял его.

– Высокополитический! – сказал я и тоже оскалил зубы.

Он кивнул и прошептал:

– Да здравствует его величество!

– Трижды виват! – ответил я. – А теперь вот что: вы случайно не знаете, кто 
изобрел телефон?

Он удивился вопросу и отрицательно покачал своим голым черепом.

– И я не знаю, – сказал я, – но, вероятно, это был замечательный парень…




IX


Воскресенье. День гонок. Всю последнюю неделю Кестер тренировался ежедневно. 
Вечерами мы принимались за «Карла» и до глубокой ночи копались в нем, проверяя 
каждый винтик, тщательно смазывая и приводя в порядок все. Мы сидели около 
склада запасных частей и ожидали Кестера, отправившегося к месту старта.

Все были в сборе: Грау, Валентин, Ленц, Патриция Хольман, а главное Юпп – в 
комбинезоне и в гоночном шлеме с очками. Он весил меньше всех и поэтому должен 
был сопровождать Кестера. Правда, у Ленца возникли сомнения. Он утверждал, что 
огромные, торчащие в стороны уши Юппа чрезмерно повысят сопротивление воздуха, 
и тогда машина либо потеряет двадцать километров скорости, либо превратится в 
самолет.

– Откуда у вас, собственно, английское имя? – спросил Готтфрид Патрицию Хольман,
 сидевшую рядом с ним.

– Моя мать была англичанка. Ее тоже звали Пат.

– Ну, Пат – это другое дело. Это гораздо легче произносится. – Он достал стакан 
и бутылку. – За крепкую дружбу, Пат. Меня зовут Готтфрид. Я с удивлением 
посмотрел на него. Я все еще не мог придумать, как мне ее называть, а он прямо 
средь бела дня так свободно шутит с ней. И Пат смеется и называет его 
Готтфридом.

Но все это не шло ни в какое сравнение с поведением Фердинанда Грау. Тот словно 
сошел с ума и не спускал глаз с Пат. Он декламировал звучные стихи и заявил, 
что должен писать ее портрет. И действительно – он устроился на ящике и начал 
работать карандашом.

– Послушай, Фердинанд, старый сыч, – сказал я, отнимая у него альбом для