адрес: Лейбницштрассе шестнадцать, задний двор, второй этаж, левая дверь. Ежели 
против вас будет несколько человек, я прихвачу с собой своих ребят.

– Договорились! – ответили мы и поехали. Миновав луна-парк и свернув за угол, 
мы увидели нашу коляску и в ней настоящего младенца. Рядом стояла бледная, еще 
не оправившаяся от смущения женщина.

– Здорово, а? – сказал Готтфрид.

– Отнесите ей и медвежат! – воскликнула Патриция. – Они там будут кстати!

– Разве что одного, – сказал Ленц. – Другой должен остаться у вас.

– Нет, отнесите обоих.

– Хорошо. – Ленц выскочил из машины, сунул женщине плюшевых зверят в руки и, не 
дав ей опомниться, помчался обратно, словно его преследовали. – Вот, – сказал 
он, переводя дух, – а теперь мне стало дурно от собственного благородства. 
Высадите меня у «Интернационаля». Я обязательно должен выпить коньяку.

Я высадил Ленца и отвез Патрицию домой. Все было иначе, чем в прошлый раз. Она 
стояла в дверях, и по ее лицу то и дело пробегал колеблющийся свет фонаря. Она 
была великолепна. Мне очень хотелось остаться с ней.

– Спокойной ночи, – сказал я, – спите хорошо.

– Спокойной ночи.

Я глядел ей вслед, пока не погас свет на лестнице. Потом я сел в кадилляк и 
поехал. Странное чувство овладело мной. Все было так не похоже на другие вечера,
 когда вдруг начинаешь сходить с ума по какой-нибудь девушке. Было гораздо 
больше нежности, хотелось хоть раз почувствовать себя совсем свободным. 
Унестись… Все равно куда…

Я поехал к Ленцу в «Интернациональ». Там было почти пусто. В одном углу сидела 
Фрицци со своим другом кельнером Алоисом. Они о чем-то спорили. Готтфрид сидел 
с Мими и Валли на диванчике около стойки. Он вел себя весьма галантно с ними, 
даже с бедной старенькой Мими.

Вскоре девицы ушли. Им надо было работать – подоспело самое время. Мими 
кряхтела и вздыхала, жалуясь на склероз. Я подсел к Готтфриду.

– Говори сразу все, – сказал я.

– Зачем, деточка? Ты делаешь все совершенно правильно, – ответил он, к моему 
изумлению.

Мне стало легче оттого, что он так просто отнесся ко всему.

– Мог бы раньше слово вымолвить, – сказал я. Он махнул рукой:

– Ерунда!

Я заказал рому. Потом я сказал ему:

– Знаешь, я ведь понятия не имею, кто она, и все такое. Не знаю, что у нее с 
Биндингом. Кстати, тогда он сказал тебе что-нибудь?

Он посмотрел на меня:

– Тебя это разве беспокоит?

– Нет.

– Так я и думал. Между прочим, пальто тебе идет. Я покраснел.

– Нечего краснеть. Ты абсолютно прав. Хотелось бы и мне уметь так…

Я помолчал немного.

– Готтфрид, но почему же? – спросил я наконец. Он посмотрел на меня:

– Потому, что все остальное дерьмо, Робби. Потому что в наше время нет ничего 
стоящего. Вспомни, что тебе говорил вчера Фердинанд. Не так уж он неправ, этот 
старый толстяк, малюющий покойников. Вот, а теперь садись за этот ящик и сыграй 
несколько старых солдатских песен.

Я сыграл «Три лилии» и «Аргоннский лес». Я вспоминал, где мы распевали эти 
песни, и мне казалось, что здесь, в этом пустом кафе, они звучат как-то 
призрачно…