– Чудесно, – сказал я.

– Особенно первый тенор, – добавила Патриция Хольман.

– Правильно, – заметил Альфонс, впервые оживившись, – вы в этом понимаете толк! 
Первый тенор – высокий класс!

Мы простились с ним.

– Привет Готтфриду, – сказал он. – Пусть как-нибудь покажется.

* * *


Мы стояли на улице. Фонари перед домом бросали беспокойный свет на старое 
ветвистое дерево, и тени бегали по его верхушке. На ветках уже зазеленел легкий 
пушок, и сквозь неясный, мерцающий свет дерево казалось необыкновенно высоким и 
могучим. Крона его терялась где-то в сумерках и, словно простертая гигантская 
рука, в непомерной тоске тянулась к небу. Патриция слегка поеживалась.

– Вам холодно? – спросил я.

Подняв плечи, она спрятала руки в рукава мехового жакета:

– Сейчас пройдет. Там было довольно жарко.

– Вы слишком легко одеты, – сказал я. – По вечерам еще холодно.

Она покачала головой:

– Не люблю тяжелую одежду. Хочется, чтобы стало, наконец, тепло. Не выношу 
холода. Особенно в городе.

– В кадилляке тепло, – сказал я. – У меня на всякий случай припасен плед.

Я помог ей сесть в машину и укрыл ее колени пледом. Она подтянула его выше:

– Вот замечательно! Вот и чудесно. А холод нагоняет тоску.

– Не только холод. – Я сел за руль. – Покатаемся немного?

Она кивнула:

– Охотно.

– Куда поедем?

– Просто так, поедем медленно по улицам. Все равно куда.

– Хорошо.

Я запустил мотор, и мы медленно и бесцельно поехали по городу. Было время 
самого оживленного вечернего движения. Мотор работал совсем тихо, и мы почти 
бесшумно двигались в потоке машин. Казалось, что наш кадилляк – корабль, 
неслышно скользящий по пестрым каналам жизни. Проплывали улицы, ярко освещенные 
подъезды, огни домов, ряды фонарей, сладостная, мягкая взволнованность 
вечернего бытия, нежная лихорадка озаренной ночи, и над всем этим, между краями 
крыш, свинцово-серое большое небо, на которое город отбрасывал свое зарево.

Девушка сидела молча рядом со мной; свет и тени, проникавшие сквозь стекло, 
скользили по ее лицу. Иногда я посматривал на нее; я снова вспомнил тот вечер, 
когда впервые увидел ее. Лицо ее стало серьезнее, оно казалось мне более чужим, 
чем за ужином, но очень красивым; это лицо еще тогда поразило меня и не давало 
больше покоя. Было в нем что-то от таинственной тишины, которая свойственна 
природе – деревьям, облакам, животным, – а иногда женщине.

* * *


Мы ехали по тихим загородным улицам. Ветер усилился, и казалось, что он гонит 
ночь перед собой. Вокруг большой площади стояли небольшие дома, уснувшие в 
маленьких садиках. Я остановил машину.

Патриция Хольман потянулась, словно просыпаясь.

– Как хорошо, – сказала она. – Будь у меня машина, я бы каждый вечер совершала 
на ней медленные прогулки. Все кажется совсем неправдоподобным, когда так 
бесшумно скользишь по улицам. Все наяву, и в то же время – как во сне. Тогда по 
вечерам никто, пожалуй, и не нужен…