– Можно им верить, можно и не верить. А можно верить, но наоборот, как покойный 
Залевски. У него всегда над так называемым жидким элементом была пиковая 
девятка… а ведь это дурное предзнаменование. И вот он думал, что должен 
остерегаться воды. А все дело было в шнапсе и пильзенском пиве.

* * *


Когда хозяйка вышла, я крепко обнял Пат:

– Как чудесно приходить домой и заставать тебя, каждый раз это для меня сюрприз.
 Когда я поднимаюсь по последним ступенькам и открываю дверь, у меня всегда 
бьется сердце: а вдруг это неправда.

Она посмотрела на меня улыбаясь. Она почти никогда не отвечала, когда я говорил 
что-нибудь в таком роде. Впрочем, я и не рассчитывал на ответное признание. Мне 
бы это было даже неприятно. Мне казалось, что женщина не должна говорить 
мужчине, что любит его. Об этом пусть говорят ее сияющие, счастливые глаза. Они 
красноречивее всяких слов.

Я долго не отпускал ее, ощущая теплоту ее кожи и легкий аромат волос. Я не 
отпускал ее, и не было на свете ничего, кроме нее, мрак отступил, она была 
здесь, она жила, она дышала, и ничто не было потеряно.

– Мы, правда, уходим, Робби? – спросила она, не отводя лица.

– И даже все вместе, – ответил я. – Кестер и Ленц тоже. «Карл» уже стоит у 
парадного.

– А Билли?

– Билли, конечно, возьмем с собой. Иначе куда же мы денем остатки ужина? Или, 
может быть, ты уже поужинала?

– Нет еще. Я ждала тебя.

– Но ты не должна меня ждать. Никогда. Очень страшно ждать чего-то.

Она покачала головой:

– Этого ты не понимаешь, Робби. Страшно, когда нечего ждать.

Она включила свет перед зеркалом:

– A теперь я должна одеться, а то не успею. Ты тоже переоденешься?

– Потом, – сказал я. – Мне ведь недолго. Дай мне еще побыть немного здесь.

* * *


Я подозвал собаку и уселся в кресло у окна. Я любил смотреть, как Пат одевается.
 Никогда еще я не чувствовал с такой силой вечную, непостижимую тайну женщины, 
как в минуты, когда она тихо двигалась перед зеркалом, задумчиво гляделась в 
него, полностью растворялась в себе, уходя в подсознательное, необъяснимое 
самоощущение своего пола. Я не представлял себе, чтобы женщина могла одеваться 
болтая и смеясь; а если она это делала, значит, ей недоставало таинственности и 
неизъяснимого очарования вечно ускользающей прелести. Я любил мягкие и плавные 
движения Пат, когда она стояла у зеркала; какое это было чудесное зрелище, 
когда она убирала свои волосы или бережно и осторожно, как стрелу, подносила к 
бровям карандаш. В такие минуты в ней было что-то от лани, и от гибкой пантеры, 
и даже от амазонки перед боем. Она переставала замечать все вокруг себя, глаза 
на собранном и серьезном лице спокойно и внимательно разглядывали отражение в 
зеркале, а когда она вплотную приближала к нему лицо, то казалось, что нет 
никакого отражения в зеркале, а есть две женщины, которые смело и испытующе 
смотрят друг другу в глаза извечным всепонимающим взглядом, идущим из тумана 
действительности в далекие тысячелетия прошлого.

Через открытое окно с кладбища доносилось свежее дыхание вечера. Я сидел, не 
шевелясь. Я не забыл ничего из моей встречи с Жаффе, я помнил все точно, – но, 
глядя на Пат, я чувствовал, как глухая печаль, плотно заполнившая меня, снова и 
снова захлестывалась какой-то дикой надеждой, преображалась и смешивалась с ней,
 и одно превращалось в другое – печаль, надежда, ветер, вечер и красивая 
девушка среди сверкающих зеркал и бра; и внезапно меня охватило странное 
ощущение, будто именно это и есть жизнь, жизнь в самом глубоком смысле, а может 
быть, даже и счастье: любовь, к которой приметалось столько тоски, страха и 
молчаливого понимания.