– Ладно.

Я надел фуражку Густава, и мы сели в его машину, чтобы швейцар не понял сразу, 
в чем дело. Так или иначе, много он бы не увидел – в переулке было довольно 
темно.

Мы подъехали. Около «Винеты» не было ни души. Густав выскочил, держа в руке 
бумажку в двадцать марок:

– Черт возьми, нет мелочи! Швейцар, вы не можете разменять? Марка семьдесят по 
счетчику? Уплатите, пожалуйста.

Он притворился, что направляется в кассу. Швейцар подошел ко мне, кашляя, и 
сунул мне марку пятьдесят. Я продолжал держать вытянутую руку.

– Отчаливай! – буркнул он. – Отдай остаток, грязная собака! – рявкнул я.

На секунду он окаменел.

– Послушай, – тихо сказал он, облизывая губы, – ты еще много месяцев будешь 
жалеть об этом! – Он размахнулся. Этот удар мог бы лишить меня сознания. Но я 
был начеку. Повернувшись, я пригнулся, и кулак налетел со всего маху на острую 
стальную цапфу пусковой ручки, которую я незаметно держал в левой руке. 
Вскрикнув, швейцар отскочил назад и затряс рукой. Он шипел от боли, как паровая 
машина, и стоял во весь рост, без всякого прикрытия.

Я вылетел из машины.

– Узнаешь? – глухо прорычал я и ударил его в живот.

Он свалился. Густав стоял у входа. Подражая судье на ринге, он начал считать:

– Раз, два… три…

При счете «пять» швейцар поднялся, точно стеклянный. Как и раньше, я видел 
перед собой его лицо, опять это здоровое, широкое, глупое, подлое лицо; я видел 
его всего, здорового, сильного парня, свинью, у которой никогда не будут 
больные легкие; и вдруг я почувствовал, как красноватый дым застилает мне мозг 
и глаза, я кинулся на него и принялся его избивать. Все, что накопилось во мне 
за эти дни и недели, я вбивал в это здоровое, широкое, мычащее лицо, пока меня 
не оттащили…

– С ума сошел, забьешь насмерть!.. – крикнул Густав.

Я оглянулся. Швейцар прислонился к стене. Он истекал кровью. Потом он согнулся, 
упал и, точно огромное блестящее насекомое, пополз в своей роскошной ливрее на 
четвереньках к входу.

– Теперь он не скоро будет драться, – сказал Густав. – А сейчас давай ходу 
отсюда, пока никого нет! Это уже называется тяжелым телесным повреждением.

Мы бросили деньги на мостовую, сели в машину и поехали.

– У меня тоже идет кровь? – спросил я. – Или это я об него замарался?

– Из носу опять капает, – сказал Густав. – Он красиво навесил тебе слева.

– А я и не заметил.

Густав рассмеялся.

– Знаешь, – сказал я, – мне сейчас гораздо лучше.




XVIII


Наше такси стояло перед баром. Я вошел туда, чтобы сменить Ленца, взять у него 
документы и ключи. Готтфрид вышел со мной.

– Какие сегодня доходы? – спросил я.

– Посредственные, – ответил он. – То ли слишком много развелось такси, то ли 
слишком мало пассажиров… А у тебя как?

– Плохо. Всю ночь за рулем, и даже двадцати марок не набрал.