иначе будешь побежден. Бороться за то немногое, что тебе дорого. А покориться 
можно и в семьдесят лет».

Кестер сказал ей несколько слов. Она улыбнулась и спросила, чего бы ему 
хотелось на обед.

– Вот видишь, – сказал Отто, – что значит возраст: то слезы, то смех, – как все 
это быстро сменяется. Без заминок. Вероятно, и с нами так будет, – задумчиво 
произнес он.

Мы бродили вокруг дома.

– Я радуюсь каждой лишней минуте ее сна, – сказал я.

Мы снова пошли в сад. Фройляйн Мюллер приготовила нам завтрак. Мы выпили 
горячего черного кофе. Взошло солнце. Сразу стало тепло. Листья на деревьях 
искрились от света и влаги. С моря доносились крики чаек. Фройляйн Мюллер 
поставила на стол букет роз. – Мы дадим их ей потом, – сказала она. Аромат роз 
напоминал детство, садовую ограду…

– Знаешь, Отто, – сказал я, – у меня такое чувство, будто я сам болел. Все-таки 
мы уже не те, что прежде. Надо было вести себя спокойнее, разумнее. Чем 
спокойнее держишься, тем лучше можешь помогать другим.

– Это не всегда получается, Робби. Бывало такое и со мной. Чем дольше живешь, 
тем больше портятся нервы. Как у банкира, который терпит все новые убытки.

В эту минуту открылась дверь. Вышел Жаффе в пижаме.

– Хорошо, хорошо! – сказал он, увидев, что я чуть не опрокинул стол. – Хорошо, 
насколько это возможно.

– Можно мне войти?

– Нет еще. Теперь там горничная. Уборка и все такое.

Я налил ему кофе. Он прищурился на солнце и обратился к Кестеру:

– Собственно, я должен благодарить вас. По крайней мере выбрался на денек к 
морю.

– Вы могли бы это делать чаще, – сказал Кестер. – Выезжать с вечера и 
возвращаться к следующему вечеру.

– Мог бы, мог бы… – ответил Жаффе. – Вы не успели заметить, что мы живем в 
эпоху полного саморастерзания? Многое, что можно было бы сделать, мы не делаем, 
сами не зная почему. Работа стала делом чудовищной важности: так много людей в 
наши дни лишены ее, что мысли о ней заслоняют все остальное. Как здесь хорошо! 
Я не видел этого уже несколько лет. У меня две машины, квартира в десять комнат 
и достаточно денег. А толку что? Разве все это сравнятся с таким летним утром! 
Работа – мрачная одержимость. Мы предаемся труду с вечной иллюзией, будто со 
временем все станет иным. Никогда ничто не изменится. И что только люди делают 
из своей жизни, – просто смешно!

– По-моему, врач – один из тех немногих людей, которые знают, зачем они живут,
 – сказал я. – Что же тогда говорить какому-нибудь бухгалтеру?

– Дорогой друг, – возразил мне Жаффе, – ошибочно предполагать, будто все люди 
обладают одинаковой способностью чувствовать.

– Верно, – сказал Кестер, – но ведь люди обрели свои профессии независимо от 
способности чувствовать. – Правильно, – ответил Жаффе. – Это сложный вопрос. – 
Он кивнул мне: – Теперь можно. Только тихонько, не трогайте ее, не заставляйте 
разговаривать…

Она лежала на подушках, обессиленная, словно ее ударом сбили с ног. Ее лицо 
изменилось: глубокие синие тени залегли под глазами, губы побелели. Но глаза 
были по-прежнему большие и блестящие. Слишком большие и слишком блестящие.

Я взял ее руку, прохладную и бледную.

– Пат, дружище, – растерянно сказал я и хотел подсесть к ней. Но тут я заметил 
у окна горничную. Она с любопытством смотрела на меня. – Выйдите отсюда, – с 
досадой сказал я.

– Я еще должна затянуть гардины, – ответила она.

– Ладно, кончайте и уходите.

Она затянула окно желтыми гардинами, но не вышла, а принялась медленно