Кестлер. Яркое пятно окна светило сквозь мглистый воздух. Несколько раз за 
стеклом мелькнул силуэт Жаффе. Мы выкурили целую пачку сигарет. Потом увидели, 
что большой свет в комнате выключили и зажгли маленькую ночную лампочку.

– Слава богу, – сказал я.

На брезентовый верх падали капли. Дул слабый ветерок. Стало свежо.

– Возьми у меня еще одно одеяло, – сказал я.

– Нет, не надо, мне тепло.

– Замечательный парень этот Жаффе, правда?

– Замечательный и, кажется, очень дельный.

– Безусловно.

* * *


Я очнулся от беспокойного полусна. Брезжил серый, холодный рассвет. Кестер уже 
проснулся.

– Ты не спал, Отто?

– Спал.

Я выбрался из машины и прошел по дорожке к окну. Маленький ночник все еще горел.
 Пат лежала в постели с закрытыми глазами. Кровотечение прекратилось, но она 
была очень бледна. На мгновение я испугался: мне показалось, что она умерла. Но 
потом я заметил слабое движение ее правой руки. В ту же минуту Жаффе, лежавший 
на второй кровати, открыл глаза. Успокоенный, я быстро отошел от окна, – он 
следил за Пат.

– Нам лучше исчезнуть, – сказал я Кестеру, – а то он подумает, что мы его 
проверяем.

– Там все в порядке? – спросил Отто.

– Да, насколько я могу судить. У профессора сон правильный: такой человек может 
дрыхнуть при ураганном огне, но стоит мышонку зашуршать у его вещевого мешка – 
и он сразу просыпается.

– Можно пойти выкупаться, – сказал Кестер. – Какой тут чудесный воздух! – Он 
потянулся.

– Пойди.

– Пойдем со мной.

Серое небо прояснялось. В разрывы облаков хлынули оранжево-красные полосы. 
Облачная завеса у горизонта приподнялась, и за ней показалась светлая бирюза 
воды. Мы прыгнули в воду и поплыли. Вода светилась серыми и красными переливами.


Потом мы пошли обратно. Фройляйн Мюллер уже была на ногах. Она срезала на 
огороде петрушку. Услышав мой голос, она вздрогнула. Я смущенно извинился за 
вчерашнюю грубость. Она разрыдалась:

– Бедная дама. Она так хороша и еще так молода.

– Пат доживет до ста лет, – сказал я, досадуя на то, что хозяина плачет, словно 
Пат умирает. Нет, она не может умереть. Прохладное утро, ветер, и столько 
светлой, вспененной морем жизни во мне, – нет, Пат не может умереть… Разве 
только если я потеряю мужество. Рядом был Кестер, мой товарищ; был я – верный 
товарищ Пат. Сначала должны умереть мы. А пока мы живы, мы ее вытянем. Так было 
всегда. Пока жив Кестер, я не мог умереть. А пока живы мы оба, Пат не умрет.

– Надо покоряться судьбе, – сказала старая фройляйн, обратив ко мне свое 
коричневое лицо, сморщенное, как печеное яблоко. В ее словах звучал упрек. 
Вероятно, ей вспомнились мои проклятья.

– Покоряться? – спросил я. – Зачем же покоряться? Пользы от этого нет. В жизни 
мы платим за все двойной и тройной ценой. Зачем же еще покорность?

– Нет, нет… так лучше.

«Покорность, – подумал я. – Что она изменяет? Бороться, бороться – вот 
единственное, что оставалось в этой свалке, в которой в конечном счете так или