– Вот это ты! – сказала Пат и засмеялась. – Я хочу жить, а ты хочешь денег.

– Чтобы жить! – возразил я. – Настоящий идеалист стремится к деньгам. Деньги – 
это свобода. А свобода – жизнь.

– Четырнадцать, – считала Пат. – Было время, когда ты говорил об этом иначе.

– В мрачный период. Нельзя говорить о деньгах с презрением. Многие женщины даже 
влюбляются из-за денег. А любовь делает многих мужчин корыстолюбивыми. Таким 
образом, деньги стимулируют идеалы, – любовь же, напротив, материализм.

– Сегодня тебе везет, – сказала Пат. – Тридцать пять. – Мужчина, – продолжал я,
 – становится корыстолюбивым только из-за капризов женщин. Не будь женщин, не 
было бы и денег, и мужчины были бы племенем героев. В окопах мы жили без женщин,
 и не было так уж важно, у кого и где имелась какая-то собственность. Важно 
было одно: какой ты солдат. Я не ратую за прелести окопной жизни, – просто хочу 
осветить проблему любви с правильных позиций. Она пробуждает в мужчине самые 
худшие инстинкты – страсть к обладанию, к общественному положению, к заработкам,
 к покою. Недаром диктаторы любят, чтобы их соратники были женаты, – так они 
менее опасны. И недаром католические священники не имеют жен, – иначе они не 
были бы такими отважными миссионерами.

– Сегодня тебе просто очень везет, – сказала Пат. – Пятьдесят два!

Я опустил мелочь в карман и закурил сигарету.

– Скоро ли ты кончишь считать? – спросил я. – Ведь уже перевалило за семьдесят.

– Сто, Робби! Сто – хорошее число. Вот сколько лег я хотела бы прожить.

– Свидетельствую тебе свое уважение, ты храбрая женщина! Но как же можно 
столько жить? Она скользнула по мне быстрым взглядом:

– А это видно будет. Ведь я отношусь к жизни иначе, чем ты.

– Это так. Впрочем, говорят, что труднее всего прожить первые семьдесят лет. А 
там дело пойдет проще.

– Сто! – провозгласила Пат, и мы тронулись в путь.

* * *


Море надвигалось на нас, как огромный серебряный парус. Еще издали мы услышали 
его соленое дыхание. Горизонт ширился и светлел, и вот оно простерлось перед 
нами, беспокойное, могучее и бескрайнее.

Шоссе, сворачивая, подходило к самой воде. Потом появился лесок, а за ним 
деревня. Мы справились, как проехать к дому, где собирались поселиться. 
Оставался еще порядочный кусок пути. Адрес нам дал Кестер. После войны он 
прожил здесь целый год.

Маленькая вилла стояла на отлете. Я лихо подкатил свой ситроэн к калитке и дал 
сигнал. В окне на мгновение показалось широкое бледное лицо и тут же исчезло, – 
Надеюсь, это не фройляйн Мюллер, – сказал я.

– Не все ли равно, как она выглядит, – ответила Пат. Открылась дверь. К счастью,
 это была не фройляйн Мюллер, а служанка. Через минуту к нам вышла фройляйн 
Мюллер, владелица виллы, – миловидная седая дама, похожая на старую деву. На 
ней было закрытое черное платье с брошью в виде золотого крестика.

– Пат, на всякий случай подними свои чулки, – шепнул я, поглядев на крестик, и 
вышел из машины.

– Кажется, господин Кестер уже предупредил вас о нашем приезде, – сказал я.

– Да, я получила телеграмму. – Она внимательно разглядывала меня. – Как 
поживает господин Кестер?

– Довольно хорошо… если можно так выразиться в наше время.

Она кивнула, продолжая разглядывать меня.

– Вы с ним давно знакомы?

«Начинается форменный экзамен», – подумал я и доложил, как давно я знаком с 
Отто. Мой ответ как будто удовлетворил ее. Подошла Пат. Она успела поднять 
чулки. Взгляд фройляйн Мюллер смягчился. К Пат она отнеслась, видимо, более 
милостиво, чем ко мне.