Черный обелиск
Эрих Мария Ремарк








Роман известного немецкого писателя Э. М. Ремарка (1898–1970) повествует, как 
политический и экономический кризис конца 20-х годов в Германии, где только 
нарождается фашизм, ломает судьбы людей.







I



Солнце заливает светом контору фирмы по установке надгробий «Генрих Кроль и 
сыновья». Сейчас апрель 1923 года, и дела идут хорошо. Весна не подкачала, мы 
торгуем блестяще, распродаем себе в убыток, но что поделаешь — смерть 
немилосердна, от нее не ускользнешь, однако человеческое горе никак не может 
обойтись без памятников из песчаника или мрамора, а при повышенном чувстве 
долга или соответствующем наследстве — даже из отполированного со всех сторон 
черного шведского гранита. Осень и весна — самый выгодный сезон для торговцев 
похоронными принадлежностями: людей умирает больше, чем летом и зимой; осенью — 
потому, что силы человека иссякают, весною — потому, что они пробуждаются и 
пожирают ослабевший организм, как слишком толстый фитиль тощую свечу. Так, по 
крайней мере, уверяет самый усердный из наших агентов, могильщик Либерман с 
городского кладбища, а уж ему ли не знать: старику восемьдесят лет, он предал 
земле свыше десяти тысяч трупов, на комиссионные по установке надгробий 
обзавелся собственным домом на берегу реки, садом, прудом с форелью; профессия 
могильщика сделала его философствующим пьяницей. Единственное, что он ненавидит 
— это городской крематорий.

Крематорий — нечестный конкурент. Мы тоже его недолюбливаем: на урнах ничего не 
заработаешь.

Я смотрю на часы. Скоро полдень, и, так как сегодня суббота, я заканчиваю свой 
трудовой день. Нахлобучиваю жестяной колпак на машинку, уношу за занавеску 
аппарат «престо», на котором мы размножаем каталоги, убираю образцы камней и 
вынимаю из фиксажа фотоснимки с памятников павшим воинам и с художественных 
надгробных украшений. Я бухгалтер фирмы, художник, заведующий рекламой и вообще 
вот уже целый год состою единственным служащим нашей конторы, хотя я отнюдь не 
специалист.

Предвкушая наслаждение, достаю из ящика стола сигару. Это черная бразильская. 
Представитель Вюртембергского завода металлических изделий утром угостил меня 
этой сигарой, а потом попытался навязать мне партию бронзовых венков. 
Следовательно, сигара хорошая. Я ищу спички, но, как обычно, коробок куда-то 
засунули. К счастью, в печке есть еще жар. Я скатываю трубочкой бумажку в 
десять марок, подношу ее к углям и от нее закуриваю сигару. Топить печку в 
апреле, пожалуй, уже незачем; это одно из коммерческих изобретений моего 
работодателя Георга Кроля. Ему кажется, что когда люди скорбят и им еще 
приходится выкладывать деньги, то легче это сделать в теплой комнате, чем в 
холодной. Ведь от печали и без того знобит душу, а если к тому же у людей ноги 
стынут, трудно бывает выжать хорошую цену. В тепле все оттаивает — даже кошелек.
 Поэтому в нашей конторе всегда жарко натоплено, а нашим агентам рекомендуется 
зарубить себе на носу: никогда не пытаться заключать сделки в дождь и в холод 
на кладбище — только в теплой комнате и по возможности после обеда. При таких 
сделках скорбь, холод и голод — плохие советчики.

Я бросаю обгоревшую десятимарковую бумажку в печку и встаю. И тут же слышу, как 
в доме напротив распахивают окно. Мне незачем смотреть туда, я отлично знаю, 
что там происходит. Осторожно наклоняюсь над столом, словно еще вожусь с 
пишущей машинкой. При этом искоса заглядываю в ручное зеркальце, которое 
пристроил так, чтобы в нем отражалось упомянутое окно. Как обычно, Лиза, жена 
мясника Вацека, стоит там в чем мать родила, зевает и потягивается. Она только 
сейчас поднялась с постели. Наша улочка старинная, узкая, Лизу нам отлично 
видно, а ей — нас, и она это знает. Потому и становится перед окном. Вдруг ее 
большой рот растягивается в улыбку, сверкая зубами, она разражается хохотом и 
указывает на мое зеркальце. Ее зоркие глаза хищной птицы заметили его. Я злюсь, 
что пойман с поличным, но делаю вид, будто ничего не замечаю, и, окружив себя 
облаком дыма, отхожу в глубь комнаты. Лиза усмехается. Я выглядываю в окно, но