не смотрю на нее, а притворяюсь, будто киваю кому-то идущему по улице. В 
довершение посылаю ему воздушный поцелуй. Лиза попадается на эту удочку. Она 
высовывается из окна, чтобы посмотреть, с кем же это я здороваюсь. Но никого 
нет. Теперь усмехаюсь я. А она сердито стучит себя пальцем по лбу и исчезает.

Собственно говоря, не известно, зачем я разыгрываю всю эту комедию. Лиза, что 
называется, «роскошная женщина», и я знаю многих, кто охотно платил бы по 
нескольку миллионов за то, чтобы наслаждаться каждое утро подобным зрелищем. Я 
тоже наслаждаюсь, но все же меня злит, что эта ленивая жаба, вылезающая из 
постели только в полдень, так бесстыдно уверена в своих чарах. Ей и в голову не 
приходит, что не всякий в ту же минуту возжаждет переспать с ней. Притом ей, в 
сущности, это довольно безразлично. Лиза продолжает стоять у окна, у нее черная 
челка, подстриженная, как у пони, дерзко вздернутый нос, и она поводит грудями, 
словно изваянными из первоклассного каррарского мрамора, точно какая-нибудь 
тетка, помахивающая погремушками перед младенцем. Будь у нее вместо груди два 
воздушных шара, она так же весело выставила бы их напоказ. Но Лиза голая, и 
поэтому она выставляет не шары, а груди, ей все равно. Просто-напросто она 
радуется, что живет на свете и что все мужчины непременно должны сходить по ней 
с ума. Затем она об этом забывает и набрасывается прожорливым ртом на завтрак. 
А тем временем мясник Вацек устало приканчивает несколько старых извозчичьих 
кляч.

Лиза появляется снова. Она налепила себе усы и в восторге от столь 
блистательной выдумки. Она по-военному отдает честь, и я готов допустить, что 
ее бесстыдство предназначается старику Кнопфу, фельдфебелю в отставке, 
проживающему поблизости, но потом вспоминаю, что в спальне Кнопфа только одно 
окно и оно выходит во двор. А Лиза достаточно хитра и понимает, что из соседних 
домов ее не видно.

Вдруг, словно где-то прорвав плотину тишины, зазвонили колокола церкви Девы 
Марии. Церковь стоит в конце улочки, и звуки так оглушают, точно валятся с неба 
прямо в комнату. В то же время я вижу, как мимо второго окна нашей конторы, 
выходящего во двор, проплывает, словно фантастическая дыня, лысая голова моего 
работодателя. Лиза делает неприличный жест и захлопывает свое окно. Ежедневное 
искушение Святого Антония еще раз преодолено.




x x x


Георгу Кролю ровно сорок лет, но его лысая голова уже блестит, точно шар на 
кегельбане в саду пивной Боля. Она блестит с тех пор, как я его знаю, а 
познакомился я с ним пять лет назад. Лысина эта так блестит, что, когда мы 
сидели в окопах — а мы были в одном полку, — командир отдал особый приказ, 
чтобы Георг, даже при полном затишье на фронте, не снимал каски, ибо слишком 
силен был соблазн для самого благодушного противника проверить с помощью 
выстрела, не огромный ли это биллиардный шар.

Я щелкаю каблуками и докладываю:

— Главный штаб фирмы «Кроль и сыновья»! Пункт наблюдения за действиями врага. В 
районе мясника Вацека подозрительное передвижение войск.

— Ага, — отвечает Георг. — Лиза делает утреннюю зарядку. Вольно, ефрейтор 
Бодмер! Почему не надеваете по утрам шоры, как у лошади в кавалерийском 
оркестре, и не оберегаете таким способом свою добродетель? Разве вы не знаете, 
каковы три самые большие драгоценности нашей жизни?

— Откуда же я могу знать, господин обер-прокурор, если я и самой жизни-то не 
видел?

— Добродетель, юность и наивность! — безапелляционно заявляет Георг. — Если их 
утратишь, то уж безвозвратно! А что на свете безнадежнее многоопытности, 
старости и холодного рассудка?

— Бедность, болезнь и одиночество, — отзываюсь я и становлюсь вольно.

— Это только другие названия для опыта, старости и заблуждений ума.

Георг вынимает у меня изо рта сигару, мгновение смотрит на нее и определяет, 
как опытный коллекционер бабочку:

— Добыча взята на фабрике металлических изделий.

Он извлекает из кармана чудесно осмугленный дымом золотисто-коричневый мундштук 
из морской пенки, вставляет в него мою бразильскую сигару и продолжает ее 
курить.