самых разных людей — гробовщика Вильке, кладбищенского сторожа Либермана, 
нашего скульптора Курта Баха, Вилли, нескольких фронтовых товарищей, знакомых, 
связанных с нашей фирмой, и даже Лизу. Все они приобрели для нас в кассе 
«Валгаллы» обеденные книжечки. Когда Эдуард затем отменил абонементы, он 
рассчитывал, что все они будут использованы в течение десяти дней, ибо в каждой 
было только по десять талонов, а он полагал, что ни один здравомыслящий человек 
не будет покупать одновременно несколько абонементов. Однако у каждого из нас 
оказалось свыше тридцати абонементных книжечек. Когда прошло две недели после 
отмены абонементов и Эдуард увидел, что мы все еще расплачиваемся талонами, он 
забеспокоился; через месяц у него был небольшой приступ паники. В это время мы 
уже обедали за полцены; через полтора месяца — за стоимость десятка папирос. 
Изо дня в день появлялись мы в «Валгалле» и предъявляли наши талоны. Наконец 
Эдуард спросил, сколько же у нас еще осталось. Мы ответили уклончиво. Он 
попытался наложить запрет на абонементы, но мы привели с собой юриста, 
пригласив его на венский шницель. За десертом юрист прочел Эдуарду целую лекцию 
о том, что такое контракты и обязательства, и заплатил нашими талонами. В 
лирике Эдуарда зазвучали мрачные нотки. Он попытался вступить с нами в 
соглашение — мы соглашение отвергли. Он написал нравоучительные стихи «Коль 
нажил ты добро нечестно, оно на пользу не пойдет» и послал в местную газету. 
Редактор показал нам эти стихи; они были полны намеков на могильщиков народа, 
упоминалось в них и о надгробиях, а также о лихоимце Кроле. Мы пригласили 
нашего юриста в «Валгаллу» на свиную отбивную, он объяснил Эдуарду, что такое 
публичное оскорбление и каковы его последствия, и снова расплатился нашими 
талонами. А Эдуард, который был до этого чистым лириком и воспевал цветы, начал 
писать стихи о ненависти. Но вот и все, что он мог сделать. Яростная борьба 
продолжается. Каждый день Эдуард надеется, что наши резервы наконец-то 
иссякнут; он не знает, что у нас талонов хватит больше чем на семь месяцев.

Вилли встает. На нем новый темно-зеленый костюм из первоклассного материала, 
поэтому он похож на рыжеголовую травяную лягушку. Его галстук украшен булавкой 
с жемчужиной, на указательном пальце правой руки — тяжелый перстень с печаткой. 
Пять лет назад он был помощником нашего ротного интенданта. Ему, как и мне, 
двадцать пять лет.

— Разрешите представить? — осведомляется Вилли. — Мои друзья и фронтовые 
товарищи Георг Кроль и Людвиг Бодмер — фрейлейн Рене де ла Тур из «Мулен Руж» в 
Париже.

Рене де ла Тур кивает нам сдержанно, но довольно приветливо. Мы не сводим 
изумленных глаз с Вилли. Вилли отвечает нам таким же многозначительным гордым 
взглядом.

— Садитесь, господа, — предлагает он. — Насколько я понимаю, Эдуард хотел 
исключить вас из числа обедающих. А гуляш хорош, только луку можно было бы 
прибавить. Садитесь, мы с удовольствием подвинемся.

Мы усаживаемся за столик. Вилли знает о нашей войне с Эдуардом и следит за ней 
с интересом прирожденного игрока.

— Кельнер! — зову я плоскостопого кельнера, который, переваливаясь, проходит в 
четырех шагах от нас, видно, вдруг поражает глухота.

— Кельнер! — зову я вторично.

— Ты варвар! — заявляет Георг Кроль. — Ты оскорбляешь человека, называя его 
профессию. Ради чего же он делал в 1918 году революцию? Господин обер!

Я усмехаюсь. Действительно, немецкая революция 1918 года была самой бескровной 
в мире. Социал-демократы сами себя так напугали, что тут же призвали на помощь 
бонз и генералов прежнего правительства, чтобы те защитили их от вспышки их 
собственного мужества. И генералы великодушно это сделали. Известное число 
революционеров было отправлено на тот свет, аристократия и офицеры получили 
огромные пенсии, чтобы у них было время для подготовки путчей, чиновникам дали 
новые звания, старшие преподаватели стали школьными советниками, кельнеры 
получили право именоваться обер-кельнерами, а социал-демократические секретари 
— «ваше превосходительство», министр рейхсвера, социал-демократ, обрел 
блаженную возможность иметь в своем министерстве в качестве подчиненных 
настоящих генералов, и немецкая революция захлебнулась среди красного плюша, 
уюта, постоянных столиков в пивной и мечтаний о блестящих мундирах и звучных 
командах.

— Господин обер! — повторяет Георг.

Кельнер остается глух. Старый детский трюк Эдуарда: он пытается сломить наше 
сопротивление, давая кельнерам инструкции не обслуживать нас.

— Обер! Послушайте, вы что, оглохли? — вдруг раскатывается по залу громовый 
голос, мастерски имитирующий рявканье фельдфебеля во дворе прусской казармы. 
Голос оказывает мгновенное действие, как звук трубы на боевого коня. Кельнер 
останавливается, словно ему выстрелили в спину, и оборачивается к нам;