влажной земли. Птица в чаще каштанов словно зовет — все тот же зов. Вечер 
внезапно кажется мне весами, где на обеих чашах лежат одинаково огромные куски 
жизни. Я чувствую, как эти чаши легко, словно лишенные тяжести, стоят на одном 
уровне в моей груди. Ничего со мной не может случиться, думаю я, пока мое 
дыхание будет таким спокойным.

— А меня ты боишься? — шепчет Изабелла.

Нет, отвечаю я про себя и качаю головой; ты единственный человек, которого я не 
боюсь. И слов с тобой не боюсь. Для тебя они никогда не могут быть слишком 
пышными или смешными. Ты всегда понимаешь их, ибо до сих пор живешь в таком 
мире, где слова и чувства, ложь и видения — одно.

— Почему же ты молчишь? — спрашивает Изабелла.

Я пожимаю плечами.

— Иногда трудно что-нибудь сказать, Изабелла. И дать свободу тоже трудно.

— Кому дать свободу?

— Самому себе. Многое в нас противится этому.

— Нож не может сам себя порезать, Рудольф. Отчего же ты боишься?

— Не знаю, Изабелла.

— Не жди слишком долго, любимый, иначе будет поздно. Слова нужны… — бормочет 
она.

Я не отвечаю.

— Чтобы бороться со страхом, Рудольф, — продолжает она. — Они светочи. Они 
помогают. Видишь, каким серым становится все вокруг? Кровь теперь уже ни у кого 
не красная. Отчего ты мне не поможешь?

Я наконец перестаю сопротивляться.

— Ты — сладостное, неведомое и любимое создание, — говорю я. — Если бы только я 
был в силах помочь тебе!

Она наклоняется ко мне и кладет мне руки на плечи.

— Пойдем со мной! Помоги мне! Они зовут!

— Кто зовет?

— Разве ты не слышишь? Голоса! Они все время зовут!

— Никто тебя не зовет, Изабелла. Только твое сердце. Но куда оно тебя зовет?

Я чувствую ее дыхание на своем лице.

— Люби меня, тогда они не будут звать, — говорит она.

— Я люблю тебя.

Она опускается на скамью рядом со мной. Ее глаза закрыты. Становится темнее, и 
стеклянный человек опять проходит мимо нас деревянным шагом. Сестра собирает 
стариков, которые сидят на скамьях, сгорбившись, неподвижно, и похожи на темные 
сгустки скорби.

— Пора, — бросает сестра в нашу сторону.

Я киваю и остаюсь сидеть.

— Они зовут, — шепчет Изабелла. — И никогда их не найдешь. У кого столько слез?

— Ни у кого, — отвечаю я. — Ни у кого на свете, возлюбленная моя.

Она не отвечает. Она дышит рядом со мной, как уставшее дитя. Тогда я беру ее на 
руки и несу по аллее к флигелю, где она живет.

Когда я ставлю ее на землю, она спотыкается и держится за меня. Бормочет что-то,
 чего я не понимаю, и дает отвести себя в дом. Вход залит ярким, не затененным 
молочно-белым светом. Я усаживаю ее в холле в плетеное кресло. Она лежит в нем, 
закрыв глаза, словно снятая с незримого креста. Мимо проходят две сестры в 
черных одеждах. Они направляются в часовню. На миг мне чудится, будто им 
хочется взять с собой Изабеллу и похоронить ее. Затем входит сиделка в белом и 
ее уводит.