Собравшиеся возлагают венки. Мы тоже — от имени нашей фирмы. Волькенштейн вдруг 
затягивает срывающимся голосом «Германия, Германия превыше всего». Это, видимо, 
программой не предусмотрено: оркестр молчит, и только несколько голосов 
подтягивают. Волькенштейн багровеет и в бешенстве оборачивается. В оркестре 
начинают подыгрывать труба и английский рожок. Они заглушают Волькенштейна, 
который теперь одобрительно кивает. Потом вступают остальные инструменты, и в 
конце концов присоединяется добрая половина присутствующих; однако Волькенштейн 
начал слишком высоко, и получается скорее какой-то визг. К счастью, запели и 
дамы. Хотя они стоят позади, но все же спасают положение и победоносно доводят 
песню до конца. Не знаю почему, мне вспоминается Рене де ла Тур — она бы одна 
заменила их всех.




x x x


После торжественной части начинается веселье. Мы еще не уходим, так как денег 
пока не получили. Из-за длиннейшей патриотической речи Волькенштейна мы 
пропустили полуденный курс доллара, — вероятно, фирма потерпит значительный 
убыток. Жарко, и чужая визитка жмет в груди, а в небе стоят толстые белые 
облака, на столе стоят толстые стаканчики с водкой и высокие стаканы с пивом. 
Умы разгорячены, лица лоснятся от пота. Поминальная трапеза была жирна и 
обильна. А вечером в пивной «Нидерзексишергоф» состоится большой патриотический 
бал. Всюду гирлянды бумажных цветов, флаги, разумеется, черно-бело-красные, и 
венки из еловых веток. Только в крайнем деревенском доме из чердачного окна 
свешивается черно-красно-золотой флаг. Это флаг германской республики. А 
черно-бело-красные — это флаги бывшей кайзеровской империи. Они запрещены; но 
Волькенштейн заявил, что покойники пали под славными старыми знаменами былой 
Германии и тот, кто поднимет черно-красно-золотой флаг, — изменник. Поэтому 
столяр Бесте, который там живет, — изменник. Правда, на войне ему прострелили 
легкое, но он все-таки изменник. В нашем возлюбленном отечестве людей очень 
легко объявляют изменниками. Только такие вот волькенштейны никогда ими не 
бывают. Они — закон. Они сами определяют, кто изменник.

Атмосфера накаляется. Пожилые люди исчезают. Часть членов Союза — тоже. Им 
нужно работать на полях. Духовные пастыри давно отбыли. Железная гвардия, как 
ее назвал Волькенштейн, остается. Она — гвардия — состоит из более молодых 
людей. Волькенштейн, который презирает республику, но пенсию, дарованную ею, 
приемлет и употребляет ее, чтобы натравливать людей на правительство, 
произносит еще одну речь и начинает ее словом «камрады». Я нахожу, что это уже 
слишком. «Камрадами» нас никакой Волькенштейн не называл, когда мы еще служили 
в армии. Мы были тогда просто «пехтура», «свиньи собачьи», «идиоты», а когда 
приходилось туго, то и «люди». Только один раз, вечером, перед атакой, живодер 
Гелле, бывший лесничий, а ныне обер-лейтенант, назвал нас «камрады». Он боялся, 
как бы на следующее утро кто-нибудь не выстрелил ему в затылок.

Мы идем к старосте. Он дома, пьет кофе с пирожными, курит сигары и уклоняется 
от оплаты. Собственно говоря, мы этого ждали. К счастью, Генриха Кроля нет с 
нами; он остался подле Волькенштейна и с восхищением его слушает. Курт Бах ушел 
в поле с ядреной деревенской красавицей, чтобы наслаждаться природой. Георг и я 
стоим перед старостой Деббелингом, которому поддакивает его письмоводитель, 
горбун Вестгауз.

— Приходите на той неделе, — добродушно заявляет Деббелинг и предлагает нам 
сигары. — Тогда мы все подсчитаем и заплатим вам сполна. А сейчас, в этой суете,
 мы еще не успели разобраться.

Сигары мы закуриваем.

— Возможно, — замечает Георг. — Но деньги нам нужны сегодня, господин Деббелинг.


Письмоводитель смеется:

— Деньги каждому нужны.

Деббелинг подмигивает Вестгаузу и наливает ему водки.

— Выпьем за это.

Не он пригласил нас на торжество. Пригласил Волькенштейн, который не думает о 
презренных ассигнациях. Деббелинг предпочел бы, чтобы ни один из нас не явился 
— ну, в крайнем случае Генрих Кроль, с этим легко было бы справиться.

— Мы договорились, что при освящении будут выплачены и деньги, — заявляет Георг.


Деббелинг равнодушно пожимает плечами.