решаю рискнуть и воспользоваться ими, наврав Эдуарду, что это два последних.

А вот и Герда. Я не успеваю рта раскрыть, как она заявляет:

— Знаешь, чего мне хочется, дорогой? Давай поедем куда-нибудь за город. На 
трамвае. Мне хочется погулять.

Я изумленно смотрю на нее и ушам своим не верю. Гулянье на лоне природы — это 
как раз то, за что Эрна, змея, ядовито упрекала меня. Неужели она что-нибудь 
рассказала Герде? С нее станется.

— Я думал, что мы могли бы пойти в «Валгаллу», — отвечаю я осторожно и 
недоверчиво. — Там замечательно.

Герда качает головой.

— Зачем? Да и погода слишком хороша. Я приготовила перед вечером картофельный 
салат. Вот! — Она показывает сверток. — Мы закусим на открытом воздухе и 
возьмем еще сосисок и пива. Хорошо?

Я молча киваю, злость кипит во мне. Я не забыл упреков Эрны по адресу 
зельтерской и сосисок, пива и дешевого молодого вина.

— Мне ведь надо рано вернуться и в девять быть уже в «Красной мельнице», в этом 
мерзком, вонючем балагане, — продолжает Герда.

Мерзкий, вонючий балаган? Я снова изумленно смотрю на нее. Но взгляд Герды 
простодушен и чист, без всякой иронии. И вдруг мне все становится ясно. То, что 
для Эрны — вожделенный рай, для Герды — просто место ее работы! Она ненавидит 
балаган, который Эрна обожает. Спасены, думаю я, слава тебе, Господи! И 
«Красная мельница» с ее сумасшедшими ценами исчезает бесследно, как исчезает в 
люке Гастон Мюнх в роли отца Гамлета на сцене городского театра. Перед моим 
мысленным взором встает вереница блаженных тихих дней с бутербродами и домашним 
салатом. Простая жизнь! Земная любовь! Душевный мир! Наконец-то! Пусть кислая 
капуста, я не возражаю, ведь и кислая капуста может быть чем-то прекрасным! 
Если, например, приготовить ее с ананасами и отварить в шампанском! Правда, я 
еще никогда не ел ее в таком виде, но Эдуард Кноблох уверяет, что это блюдо для 
правящих королей и поэтов.

— Хорошо, Герда, — сдержанно соглашаюсь я. — Если тебе так уж этого хочется, 
погуляем в лесу.






VIII



Деревня Вюстринген пышно разукрашена флагами. Все мы в сборе — Георг и Генрих 
Кроли, Курт Бах и я.

Происходит освящение памятника павшим воинам; памятник поставила наша контора 
по продаже надгробий.

Пастыри обоих вероисповеданий сегодня утром торжественно отслужили заупокойную 
службу; каждый по своим убиенным. При этом на стороне католического священника 
оказались решительные преимущества: у него и церковь больше, и стены пестро 
размалеваны, и в окнах цветные стекла, фимиам, парчовые одежды, причетники 
служат в красных с белым стихарях. А у священника-протестанта только и есть что 
часовня с унылыми стенами и самыми обыкновенными окнами, и он стоит рядом с 
католиком, как бедный родственник. На католике нарядные кружева, его окружает 
хор мальчиков, а протестант — в черном сюртуке, вот и весь его парад. Как 
специалист по рекламе, я вынужден признать, что в этом отношении католицизм 
значительно перекрыл Лютера: он обращается к воображению, а не к рассудку. Его 
священнослужители выряжены, точно колдуны у первобытных народов, а католическая 
служба — по своему настроению, своим краскам, запаху ладана, пышным обрядам, — 
словом, по всему своему оформлению — никем не превзойдена. Протестант это 
чувствует; он тощий, в очках. А католик краснощекий, полный, и у него красивая 
седина.

Каждый сделал для своих покойников все, что было в его силах. К сожалению, 
среди павших на поле боя — два еврея, сыновья скотопромышленника Леви. Им 
отказано в духовном утешении. Против присутствия раввина решительно восстали 
оба соперничающих священнослужителя, к ним присоединил свой голос и 
председатель Союза ветеранов войны, отставной майор Волькенштейн, антисемит, 
убежденный в том, что война проиграна только по вине евреев. Но если спросить 
его, при чем тут евреи, то он немедленно назовет тебя государственным