ведь тоже лишь утешительный обман, ибо когда один человек другому по-настоящему 
необходим, он за ним не может следовать и его поддержать, — я это испытывал не 
раз на фронте, глядя в мертвые лица моих товарищей. У каждого своя смерть, он 
должен пережить ее в одиночку, и тут никто не в силах ему помочь.

— Ты не покинешь меня? — шепчет она.

— Нет, я тебя не покину.

— Поклянись, — говорит она и останавливается.

— Клянусь, — отвечаю я, не задумываясь.

— Хорошо, Рудольф. — Она вздыхает, как будто многое теперь стало легче. — 
Только не забудь. Ты так часто забываешь.

— Я не забуду.

— Поцелуй меня.

Я привлекаю ее к себе. И вдруг мне становится немного не по себе, я не знаю, 
что мне делать, и целую ее, не разжимая сухих губ.

Она обнимает меня за шею и не дает поднять голову. Вдруг я чувствую сильный 
укус и отталкиваю ее. Из моей нижней губы идет кровь. Изабелла укусила… Я 
смотрю на девушку, пораженный. Она улыбается. И сейчас лицо у Изабеллы совсем 
другое. Оно злое и хитрое.

— Кровь! — шепчет она торжествующе. — Ты опять хотел меня обмануть, я тебя 
знаю! А теперь это тебе уже не удастся! Печать наложена. Уйти ты уже не 
сможешь!

— Да, уйти я уже не смогу, — смиренно отвечаю я. — Ну что ж, не возражаю. 
Только незачем было кидаться на меня, точно кошка. Фу, как сильно течет кровь. 
Ну что я скажу старшей сестре, если она меня увидит?

Изабелла хохочет.

— Ничего! — отвечает она. — И почему нужно непременно объяснять? Не будь же 
таким трусом!

Во рту я ощущаю тепловатый вкус крови. Платок мне уже ни к чему, рана должна 
сама подсохнуть. Передо мной стоит Женевьева. Она вдруг превратилась в Женни. 
Рот у нее маленький и безобразный, и она усмехается хитро и злобно. Начинают 
звонить колокола к майской всенощной. На дорожке появляется сестра. В сумерках 
смутно белеет ее халат.




x x x


Во время службы моя ранка подсохла, я получил причитающуюся мне тысячу марок и 
сижу за ужином с викарием Бодендиком. Бодендик уже снял в ризнице свое шелковое 
облачение. Еще четверть часа назад это была мифологическая фигура — окруженный 
дымом ладана, стоял он перед молящимися в блеске парчи и свечей, вознося 
дароносицу с телом Христовым над головами благочестивых сестер и тех 
душевнобольных, которые получили разрешение присутствовать на церковной службе; 
но сейчас, в черном поношенном сюртуке и слегка пропотевшем белом воротничке, 
который застегивается сзади, а не спереди, викарий просто агент Господа Бога — 
добродушный, полнокровный, с румяными тугими щеками и красным носом в багровых 
жилках, свидетельствующих о том, что он любитель вина. Хотя Бодендик этого и не 
помнит, но он долго был моим духовником в предвоенные годы, когда мы по 
распоряжению школьного начальства обязаны были каждый месяц исповедоваться и 
причащаться. Мальчики похитрее шли к Бодендику. Он был туг на ухо, а так как мы 
исповедовались шепотом, то не мог разобрать, в каких именно грехах ему каются. 
Поэтому он накладывал самые легкие епитимьи. Прочтешь несколько раз «Отче наш» 
— и очистился от любого греха, можешь играть в футбол или идти в городскую 
библиотеку, чтобы попытаться раздобыть там запрещенные книги. Совсем другое 
дело — соборный священник, к которому я однажды попал, так как очень спешил, а 
перед исповедальней Бодендика выстроилась длинная очередь. Соборный поп наложил 
на меня епитимью весьма коварного свойства: я должен был через неделю опять 
явиться на исповедь, и тогда он спросил меня, почему я здесь. Так как на 
исповеди лгать нельзя, я сказал почему, и он в виде епитимьи приказал мне 
прочесть дома несколько десятков молитв по четкам, а через неделю опять прийти. 
Так и пошло. Я был почти в отчаянии, и мне уже представлялось, что я прикован 
цепью к соборному священнику и на всю жизнь обречен ходить к нему каждую неделю 
на исповедь. К счастью, через месяц сей святой человек заболел корью и ему 
пришлось лечь в постель. Когда пришло время идти на очередную исповедь, я