Розы словно светятся в сумерках. Букет основательный. Ризенфельд раскошелился. 
Стоит не меньше пятидесяти тысяч марок, решаю я, потом настороженно озираюсь, 
прижимаю к себе цветы, словно вор, и уношу их в свою комнату.

Наверху у окна стоит вечер в голубом плаще. Моя комнатенка полна теней и 
отблесков, и вдруг одиночество, словно обухом, оглушает меня из-за угла. Я знаю,
 что все это вздор, и я не более одинок, чем любой бык в бычьем стаде. Но что 
поделаешь? Одиночество не имеет никакого отношения к тому, много у нас знакомых 
или мало. Мне приходит в голову, что я, пожалуй, вчера был с Эрной слишком 
резок. Ведь, может быть, все разъяснилось бы самым безобидным образом. Кроме 
того, она меня приревновала, это сквозило в каждом ее слове. А что ревность 
означает любовь — известно каждому.

Я бесцельно смотрю в окно, ибо знаю, что ревность не означает любовь. Но разве 
это в данном случае что-нибудь меняет? От сумерек путаются мысли, а с женщинами 
не спорят, как уверяет Георг. Я же именно это и делал! Охваченный раскаянием, 
вдыхаю я благоухание роз, которое превращает мою комнату в Венерину гору из 
«Тангейзера». Я замечаю, что растворяюсь в чувстве всезабвения, всепрощения и 
надежды.

Быстро набрасываю несколько строк, не перечитывая их, заклеиваю конверт, потом 
иду в контору, чтобы воспользоваться шелковой бумагой, в которую была завернута 
последняя партия фарфоровых ангелов. Я завертываю в нее розы и отправляюсь на 
поиски Фрица Кроля, младшего отпрыска фирмы. Ему двенадцать лет.

— Фриц, — говорю я, — хочешь заработать две тысячи?

— Да уж знаю, — отвечает Фриц. — Давайте сюда. Адрес тот же?

— Да.

Он исчезает, унося розы, — третий человек с ясной головой, которого я встречаю 
сегодня вечером. Все знают, чего они хотят, — Курт, Лиза, Фриц, только я не 
знаю. И дело не в Эрне, это я чувствую в ту минуту, когда вернуть Фрица уже 
нельзя. Но тогда в чем же дело? Где алтари? Где боги и где жертвы? Я решаю все 
же пойти на Моцарта — пусть я один и мне от музыки станет еще тяжелее.




x x x


Когда я возвращаюсь, звезды уже давно сияют в небе. Мои шаги гулко отдаются в 
узкой улочке, я глубоко взволнован. Поспешно распахиваю дверь конторы, вхожу и 
останавливаюсь, пораженный. Рядом с аппаратом «престо» лежат розы и мое письмо, 
нераспечатанное, а рядом записка от Фрица: «Дама сказала, что на всем этом пора 
поставить крест. Привет, Фриц».

Поставить крест! Меткая шутка! И я стою, опозоренный до самых глубин моего 
существа, охваченный стыдом и яростью. Я сую записку в холодную печь. Потом 
усаживаюсь в свое кресло и погружаюсь в мрачную задумчивость. Мой гнев сильнее 
стыда, как бывает обычно, когда человеку действительно стыдно и он знает, что 
ему должно быть стыдно. Я пишу другое письмо, беру розы и иду в «Красную 
мельницу».

— Передайте это, пожалуйста, фрейлейн Герде Шнейдер, — говорю я портье, — 
акробатке.

Обшитый галунами человек смотрит на меня, точно я сделал ему какое-то 
неприличное предложение. Затем величественно тычет большим пальцем через плечо.

— Поищите себе другого пажа!

Я нахожу пажа и разъясняю ему свое поручение:

— Передайте букет во время представления.

Он обещает. Надеюсь, что Эрна там и все увидит, думаю я. Потом некоторое время 
брожу по городу и наконец, почувствовав усталость, возвращаюсь домой.

До меня доносится мелодичный плеск. Кнопф опять стоит перед обелиском и 
поливает его. Я молчу; дискутировать на эту тему бесполезно. Беру ведро воды и 
выливаю Кнопфу под ноги. Фельдфебель смотрит на льющуюся воду вытаращив глаза.

— Потоп… — бормочет он. — Я и не заметил, что идет дождь. — И, пошатываясь, 
бредет к себе.