— А я наш мраморный крест продал, — заявляет он с притворной скромностью, за 
которой чувствуется безмолвный рев торжества.

— Какой? Тот маленький? — осведомляюсь я тоном, полным надежды.

— Нет, большой, — ответствует Генрих с еще большей скромностью и смотрит на 
меня в упор.

— Что? Большой крест из шведского гранита с двойным цоколем и бронзовыми 
цепями?

— Вот именно. А разве у нас есть еще другие?

Генрих наслаждается своим глупым вопросом, он считает его вершиной 
саркастического юмора.

— Нет, — отвечаю я. — Других у нас уже нет. В том-то и беда! Этот был последним.
 Гибралтарская скала.

— За сколько же ты продал? — осведомляется Георг Кроль.

Генрих потягивается.

— За три четверти миллиона, без надписи, без доставки и без ограды. Это все — 
дополнительно.

— Господи! — восклицаем мы с Георгом одновременно.

Генрих смотрит на нас вызывающе — у дохлой пикши бывает иногда такое выражение.

— Да, бой был нелегким, — говорит он и почему-то опять надевает шляпу.

— Лучше бы вы проиграли его, — отвечаю я.

— Что?

— Проиграли бы этот бой.

— Что? — сердито повторяет Генрих. Я легко вызываю его раздражение.

— Он жалеет, что ты продал крест, — поясняет Георг Кроль.

— Жалеет? Как прикажешь это понимать? Черт бы вас побрал! Мотаешься с утра до 
ночи, продаешь блестяще, и тебя же в этой лавчонке еще встречают упреками! 
Поездите-ка сами по деревням и попробуйте…

— Генрих, — кротко прерывает его Георг. — Мы же знаем, что ты из кожи вон 
лезешь, но мы живем сейчас в такое время, когда продажи разоряют. В стране уже 
давно инфляция. С тех пор как кончилась война. Но в этом году инфляция 
усиливается и развивается, как скоротечная чахотка. Поэтому цифры уже не имеют 
никакого значения.

— Это я и без тебя знаю. Я же не идиот. Ни один из нас не возражает. Только 
идиоты утверждают, что они не идиоты. Противоречить им бесполезно. Я знаю это 
на основании тех воскресений, которые провожу в лечебнице для душевнобольных. 
Генрих вытаскивает из кармана записную книжку.

— При покупке памятник с крестом обошелся нам в пятьдесят тысяч. А продали мы 
его за три четверти миллиона — кажется, прибыль неплохая.

Он снова барахтается в мелководье тупых сарказмов. Генрих считает, что должен 
воспользоваться случаем и поддеть меня — ведь я когда-то был школьным учителем. 
Вскоре после войны я в течение девяти месяцев учил ребят в глухой степной 
деревне, пока не бежал оттуда, преследуемый по пятам воющим псом зимнего 
одиночества.

— Еще выгоднее было бы, если бы вы вместо нашего великолепного креста продали 
вон тот чертов обелиск, который торчит перед окном, — говорю я. — Судя по 
рассказам, ваш покойный папаша шестьдесят лет назад, при основании фирмы, 
приобрел его еще дешевле — за какие-нибудь пятьдесят марок.

— Обелиск? Какое отношение обелиск имеет к нашему делу? Обелиск продать нельзя, 
это понятно каждому младенцу.

— Именно поэтому его было бы и не жаль, — настаиваю я. — А крест жаль. Нам 
придется за большие деньги выкупить его обратно.

Генрих Кроль отрывисто сопит. В его толстом носу сидят полипы, и нос легко 
распухает.