кавалеры!

Она широко разевает хищную пасть и трясется от хохота над собственной остротой. 
Затем достает какое-то письмо. «Уважаемая, — хрипит она, — поклонник вашей 
красоты осмеливается положить к вашим ногам эти розы». Корчась от смеха, она 
едва переводит дыхание.

— Послушайте адрес: «Цирцее с Хакенштрассе, 5». А что такое Цирцея?

— Женщина, которая превращает мужчин в свиней.

Лиза трепещет, явно польщенная. Старенький домик как будто тоже трепещет. Нет, 
это не Георг, размышляю я. Он еще не настолько лишился ума.

— От кого же это письмо? — осведомляюсь я.

— Подписано «Александр Ризенфельд», — хрипит Лиза. — Обратный адрес — «Кроль и 
сыновья». Ризенфельд! — Она чуть не рыдает. — Это что, тот маленький уродик, с 
которым вы были в «Красной мельнице»?

— Он не маленький и не уродик, — возражаю я. — Он сидячий великан и имеет очень 
мужественный вид. А кроме того, он биллиардер.

На миг лицо Лизы становится задумчивым. Потом она еще раз кивает, прощается и 
исчезает. Я закрываю окно. Почему-то мне вдруг приходит на память Эрна. Я 
начинаю тоскливо посвистывать и лениво направляюсь к сараю, в котором работает 
скульптор Курт Бах.

Он сидит со своей гитарой на ступеньках крыльца. За его спиной поблескивает лев 
из песчаника, Курт его делает для памятника павшим воинам. Это вечно та же 
умирающая кошка, у которой болят зубы.

— Курт, — спрашиваю я, — если бы тебе обещали, что твое желание исполнится 
немедленно, чего бы ты пожелал?

— Тысячу долларов, — отвечает он не задумываясь и берет на гитаре дребезжащий 
аккорд.

— Фу, черт! А я-то воображал, что ты идеалист.

— Я и есть идеалист. Поэтому и желаю иметь тысячу долларов. А идеализма мне 
желать нечего. Его у меня хоть отбавляй. Чего мне не хватает — так это денег.

Возразить тут нечего. Логика безупречная.

— А что бы ты сделал с этими деньгами? — спрашиваю я, все еще на что-то надеясь.


— Купил бы себе несколько доходных домов и жил бы на квартирную плату.

— Стыдно! — заявляю я. — И это все? Впрочем, на квартирную плату ты бы жить не 
смог: она слишком низка, а повышать ее запрещено. Тебе даже на ремонт не 
хватало бы, и пришлось бы твои дома снова продать.

— Нет, дома, которые я купил бы, я бы придержал до тех пор, пока не кончится 
инфляция. Тогда квартирная плата будет опять как полагается и мне останется 
только получать ее. — Бах снова берет аккорд. — Дома… — мечтательно произносит 
он, словно речь идет о Микеланджело. — Сейчас ты уже можешь за какие-нибудь сто 
долларов купить дом, который стоил раньше сорок тысяч золотых марок! Вот можно 
было бы заработать! И почему у меня нет бездетного дядюшки в Америке!

— Да, это ужасно, — соглашаюсь я удрученно. — Как ты успел за одну ночь 
опуститься и стать презреннейшим материалистом? Домовладелец! А где же твоя 
бессмертная душа?

— Домовладелец и скульптор. — Бах выполняет блестящее глиссандо. Над его 
головой столяр Вильке постукивает в такт молотком. Он сколачивает по 
сверхурочному тарифу детский гробик, святой и белый.

— Тогда мне не нужно будет делать этих ваших проклятых умирающих львов и 
взлетающих орлов! Довольно зверей! Зверей надо либо съедать, либо восторгаться 
ими! И больше ничего. Хватит с меня зверей! Особенно героических.

Он начинает играть мотив охотника из Курпфальца. Я вижу, что с ним сегодня 
вечером невозможно вести приличную беседу. Особенно такую, во время которой 
забываешь о женщинах-изменницах.

— А в чем смысл жизни? — спрашиваю я уже на ходу.

— Спать, жрать и лежать с женщиной.