его слабость, и его отдых.

— Вульгарная дама из высшего общества — для изысканных знатоков, — говорю я, — 
не для Ризенфельда. У этого чугунного сатаны фантазия чувствительна, как мимоза.


— Ризенфельд! — На лице Георга появляется презрительная гримаса. Хозяин 
Оденвэльдского завода с его банальным влечением к француженкам в глазах Георга 
— просто ничтожный выскочка. Что известно этому одичавшему мещанину, например, 
о восхитительном скандале, разыгравшемся во время бракоразводного процесса 
графини Гомбург? Или о последней премьере, в которой выступает Элизабет 
Бергнер? Он даже фамилий-то этих никогда не слыхал! Георг же и Готский 
календарь, и Словарь художников выучил чуть не наизусть.

— Собственно говоря, нам следовало бы послать Лизе букет, — говорит он. — Она, 
сама того не зная, помогла нам.

Я снова пристально смотрю на него.

— Ну сам и посылай, — отвечаю я. — Лучше скажи мне, включил Ризенфельд в заказ 
хоть один отполированный со всех сторон памятник с крестом?

— Даже целых два. Вторым мы обязаны Лизе. Я обещал так его установить, чтобы он 
всегда был ей виден. Почему-то это кажется ему важным.

— Мы можем поставить его в конторе, перед окном. Утром, когда она встанет и 
солнце озарит его, он произведет на нее сильнейшее впечатление. Я могу написать 
на нем золотыми буквами: «Memento mori!»[8 - Помни о смерти (лат.)]. А чем 
кормят сегодня у Эдуарда?

— Немецким бифштексом.

— Значит, рубленое мясо. Но отчего рубленое мясо — немецкое кушанье?

— Оттого, что мы воинственный народ и даже в мирные времена разрубаем друг 
другу лица на дуэлях. От тебя пахнет водкой. Почему? Ведь не из-за Эрны же?

— Нет. Оттого, что нам всем суждено умереть. Меня эта мысль порой все же 
потрясает, хотя я узнал об этом уже довольно давно.

— Уважительная причина. Особенно при нашей профессии. А знаешь, чего мне 
хочется?

— Конечно. Тебе хотелось бы быть матросом на китобойном судне, или торговать 
копрой на Таити, или открывать Северный полюс, исследовать леса Амазонки, 
сделаться Эйнштейном либо шейхом Ибрагимом и чтобы в твоем гареме имелись 
женщины двадцати национальностей, в том числе и черкешенки, которые, говорят, 
так пылки, что их можно обнимать, только надев асбестовую маску.

— Это само собой разумеется. Но, кроме того, мне бы еще хотелось быть глупым, 
лучезарно глупым. В наше время это величайший дар.

— Глупым, как Парсифаль?

— Только чтобы поменьше от миссии Спасителя. А просто верующим, миролюбивым 
здоровяком, буколически глупым.

— Пойдем, — говорю я. — Ты голоден. Наша беда в том, что нет в нас ни настоящей 
глупости, ни истинной разумности. А вечно — середка на половине, сидим, как 
обезьяны, между двумя ветками. От этого устаешь, а иногда становится грустно. 
Человек должен знать, где его место.

— В самом деле?

— Нет, — отвечаю я. — От этого он становится только грузнее и толще. А что, 
если бы нам сегодня вечером пойти послушать музыку — в противовес походу в 
«Красную мельницу»? Будут исполнять Моцарта.

— Сегодня я собираюсь лечь пораньше, — заявляет Георг, — вот мой Моцарт. Иди 
один. Прими натиск добра в мужественном одиночестве. Добро тоже таит в себе 
опасность, оно может причинить больше разрушений, чем простенькое зло.

— Да, — соглашаюсь я. И вспоминаю утреннюю женщину, похожую на воробья.




x x x