— Достаточно, чтобы перестать их изучать после того, как святые отцы много лет 
спорили о том, был пупок у Адама и Евы или не был.

Вернике усмехается. Бодендик возмущен.

— Грубейшее невежество и пошлый материализм всегда идут об руку, — заявляет он 
явно по адресу моему и Вернике.

— А вам бы не следовало так уж задаваться перед наукой, — отвечаю я. — Что бы 
вы стали делать, если бы у вас оказалось острое воспаление слепой кишки, а в 
округе имелся бы только один-единственный врач — первоклассный, но атеист? 
Стали бы молиться или предпочли бы, чтобы вас оперировал язычник?

— И то и другое, новичок в диалектике, и это дало бы врачу-язычнику возможность 
послужить Господу Богу.

— А вам не полагалось бы даже подпускать к себе врача, — настаиваю я. — Если бы 
на то была Божья воля, вы должны были бы подчиниться и умереть, а не пытаться 
исправлять эту волю.

Бодендик машет рукой.

— Ну, теперь мы дойдем до вопроса о свободе воли и всемогуществе Божьем. 
Смышленые шестиклассники воображают, что таким путем опровергается все учение 
церкви.

Он встает, полный благоволения. Лысина сияет здоровьем. Мы с Вернике кажемся 
заморышами рядом с этим горделивым служителем веры.

— Приятного аппетита! — говорит он. — Мне пора к другим моим прихожанам.

Мы никак не отзываемся на слово «другие».

Он выходит, шурша одеждой.

— Вы заметили, что священники и генералы доживают до глубокой старости? — 
обращаюсь я к Вернике. — Ведь их не точит червь сомнений и тревог. Они много 
бывают на свежем воздухе, занимают свою должность пожизненно, и думать им 
незачем. У одного есть катехизис, у другого воинский устав. Это сохраняет им 
молодость. Кроме того, оба пользуются величайшим уважением. Один имеет доступ 
ко двору Господа Бога, другой — кайзера.

Вернике закуривает сигару.

— А вы заметили, с какой выгодой для себя сражается викарий? — спрашиваю я. — 
Мы обязаны уважать его веру, а он наше неверие — не обязан.

Вернике пускает дым в мою сторону.

— Вас он злит, вы его — нет.

— Вот именно! — восклицаю я. — Потому-то я и злюсь.

— Он знает это. И отсюда его уверенность.

Я выливаю в свой стакан остатки вина. Всего набралось меньше полутора стаканов, 
остальное выпил заступник Божий, а именно — почти целую бутылку 
Форстериезуитенгартена 1915 года. Вино, которое следовало бы пить только 
вечером и с женщиной.

— А как вы относитесь к этим спорам? — спрашиваю я.

— Меня все это не касается, — отвечает Вернике. — Я вроде регулировщика 
движений, происходящих в душевной жизни людей. И пытаюсь здесь, на этом 
перекрестке, хоть немного направлять их. Но за сами эти движения не отвечаю.

— А я всегда чувствую себя ответственным за все, что происходит в мире. Может 
быть, я психопат?

Вернике разражается оскорбительным смехом.

— Вам бы, конечно, хотелось им быть! Но это не так просто. Вы не представляете 
собой ничего интересного. Вполне нормальный средний подросток!

Я выхожу на Гроссештрассе. Медленно движется колонна демонстрантов. Точно чайки 
на фоне темной тучи, растерянно мечутся перед ней участники воскресных 
экскурсий в светлых костюмах, с детьми, свертками, велосипедами и всяким 
пестрым барахлом; но вот колонна приблизилась и перегородила улицу.

Это шествие инвалидов войны, которые протестуют против своих убогих пенсий.