правила, мой…

Я хватаю бутылку с пивом и жду, когда она договорит «бедный малыш», но Герда 
обладает шестым чувством — она делает глоток пива и смолкает.

— Не обязательно говорить о шубах, сутенерах и рогачах, — заявляю я. — Для 
таких минут есть и другие темы.

— Ясно, — соглашается Герда. — Но ведь мы и не говорим об этом.

— О чем?

— О шубах, сутенерах и рогах.

— Нет? А о чем же?

Герда опять смеется:

— О любви, мой сладкий. Так, как о ней говорят разумные люди. А тебе что 
хотелось бы? Читать стихи?

Глубоко уязвленный, я хватаю пивную бутылку, но не успеваю замахнуться ею, как 
Герда целует меня. Это мокрый от пива поцелуй, но он полон такого лучезарного 
здоровья, что на миг я снова чувствую себя на тропическом острове. Ведь туземцы 
тоже пьют пиво.

— Знаешь, что мне в тебе нравится? — спрашивает Герда. — Что ты такой ягненок и 
полон предрассудков. Где только ты набрался всей этой чепухи? Ты подходишь к 
любви, точно вооруженный шпагой студент-корпорант, который воображает, будто 
любовь — это дуэль, а не танец. — Она трясется от хохота. — Эх ты, 
немец-воображала! — продолжает она с нежностью.

— Опять оскорбление? — осведомляюсь я.

— Нет. Просто устанавливаю факт. Только идиоты могут считать, что один народ 
лучше другого.

— Но ведь и ты немка-воображала?

— У меня мать чешка. Это несколько облегчает мою участь!

Я смотрю на лежащее рядом со мной обнаженное беззаботное создание, и мне вдруг 
хочется, чтобы у меня были хоть одна или две бабушки чешки.

— Дорогой мой, — говорит Герда, — любовь не знает гордости. Но я боюсь, что ты 
даже помочиться не можешь без мировоззрения.

Я беру сигарету. Как может женщина сказать такую вещь? — думаю я.

Оказывается, Герда наблюдает за мной.

— Как может женщина сказать такую вещь, да? — замечает она.

Я пожимаю плечами. Она потягивается и, щурясь, смотрит на меня. Потом закрывает 
один глаз. Глядя на другой, открытый, неподвижный, я вдруг кажусь себе 
провинциальным школьным учителем. Она права. Зачем нужно всегда и во все совать 
принципы? Почему не брать вещи, как они есть? Какое мне дело до Эдуарда? До 
какого-то слова? До норковой шубки? И кто кого обманывает? Я — Эдуарда, или он 
— меня, или Герда — нас обоих, или мы оба — Герду? Или никто — никого? Одна 
Герда естественна, мы же напускаем на себя важность и только повторяем 
затасканные фразы.

— Значит, ты считаешь, что из меня сутенера не выйдет? — спрашиваю я.

Она кивает.

— Женщины не будут ради тебя спать с другими и приносить тебе полученные с них 
деньги. Но ты не огорчайся: главное, что они будут спать с тобой.

Я осторожно стараюсь не углублять этот вопрос и все-таки спрашиваю:

— А Эдуард?

— Какое тебе дело до Эдуарда? Я ведь только что объяснила.

— Что?

— Что он ухажер. Мужчина с деньгами. У тебя их нет. А мне деньги все же нужны. 
Понял?