опнув ногой. - Он  теперь  настороже...  я  ничего  не
добьюсь. Разве пустить в ход устрашение?..
   Кардинал не кончил, потому что дверь отворилась и в комнату вошел  отец
д'Эгриньи с неописуемо радостным возгласом:
   - Великолепная новость!



15. ХОРОШАЯ НОВОСТЬ

   По бледности и изменившимся чертам  отца  д'Эгриньи,  по  слабости  его
походки видно  было,  что  сцена  у  собора  Парижской  Богоматери  сильно
повлияла  на  его  здоровье.  Однако  его  физиономия  сияла  радостью   и
торжеством, когда, входя в комнату Родена, он воскликнул:
   - Великолепная новость!
   При этих словах Роден вздрогнул. Несмотря  на  слабость,  он  приподнял
голову. В его глазах блеснули любопытство и тревога. Исхудавшей  рукою  он
сделал отцу д'Эгриньи знак приблизиться  и  сказал  ему  прерывистым,  еле
слышным голосом:
   - Я чувствую себя очень худо... кардинал меня...  почти  доконал...  Но
если эта новость хороша и касается дела Реннепонов... мысль  о  котором...
меня пожирает... и о котором мне... ничего не говорят... мне кажется...  я
буду спасен...
   - Будьте же спасены! - воскликнул отец д'Эгриньи,  забывая  наставления
доктора Балейнье. - Будьте  спасены:  читайте  и  гордитесь.  То,  что  вы
предсказывали, начинает исполняться.
   Говоря это, он протянул Родену  бумагу,  и  тот  схватил  ее  дрожащей,
алчной рукой. Иезуит, казалось, находился на пороге  смерти,  он  был  так
слаб, что не мог прочитать ни строчки, но при словах отца д'Эгриньи в  нем
проснулись такие надежды, такой  подъем,  что  страшным  усилием  воли  он
приподнялся на кровати и его глаза ясным, разумным взглядом быстро  прочли
бумагу, поданную аббатом.
   Кардинал с изумлением спрашивал  себя,  тот  ли  это  человек,  который
сейчас был при смерти.
   Только что  Роден  прочел  бумагу,  он  испустил  радостный  крик  и  с
непередаваемым выражением проговорил:
   - Один готов!.. Началось... пошло!..  -  И,  закрыв  глаза  в  каком-то
экстатическом упоении, он торжествующе улыбнулся. Волнение  его  было  так
сильно, что бумага выпала из его дрожащих рук.
   - Он теряет сознание! - воскликнул отец д'Эгриньи. - Это  моя  вина!  Я
забыл, что доктор не велел ему говорить о серьезных делах.
   - Нет, нет... не упрекайте себя, - тихо сказал Роден. - Эта неожиданная
радость, быть может, меня исцелит. Я... не знаю... что...  я  испытываю...
Но взгляните на... мои щеки... мне кажется... что  в  первый  раз,  как  я
прикован... к постели...  они  зарумянились...  Мне  кажется...  они  даже
горят!..
   Роден говорил  правду.  Влажный  румянец  появился  на  его  ледяных  и
помертвелых до той  поры  щеках,  и  он  воскликнул  с  выражением  такого
экзальтированного  возбуждения,  что  отец   д'Эгриньи   и   прелат   даже
вздрогнули:
   - Первый успех повлечет за собой другие... Я  читаю  в  будущем...  все
члены этой проклятой семьи... будут раздавлены... и скоро... вы увидите...
вы! - Затем Роден откинулся на подушку,  говоря:  -  О!  Радость  душит...
меня... у меня не хватает голоса...
   - В чем дело? - спросил кардинал у отца д'Эгриньи.
   Последний отвечал лицемерным голосом:
   - Один из наследников семьи Реннепонов, нищий, ремесленник,  пьяница  и
развратник, третьего  дня  умер,  после  отвратительной  оргии,  во  время
которой  он  насмехался  над  холерой   со   святотатственным   нечестием.
Вследствие своей болезни  я  только  сегодня  узнал  об  этом.  Слова  его
преподобия сбываются: "Злейшие враги наследников изменника -  их  порочные
страсти: они больше всего помогут нам в борьбе с проклятым родом".  Так  и
вышло с Жаком Реннепоном.
   -  Видите,  -  сказал  Роден  невнятным  голосом,  -  наказание...  уже
начинается...  Один...  из  них...  уже   умер...   И   подумайте...   это
свидетельство... о смерти... дает... сорок миллионов... обществу Иисуса...
и это потому, что... я... вас...
   Уже в течение нескольких минут звук его голоса был так невнятен, что  в
конце концов он стал неуловим и погас окончательно. Судорожно сведенная от
крайнего волнения гортань  не  пропускала  больше  ни  звука.  Иезуит,  не
беспокоясь об  этом,  закончил,  так  сказать,  свою  фразу  выразительной
пантомимой. Гордо и надменно подняв голову, он два или  три  раза  стукнул
себя пальцем по лбу, указывая, что  этим  счастливым  результатом  обязаны
только его уму.
   Но вскоре Роден по-прежнему сделался  недвижим  в  постели.  Счастливая
новость его не излечила. Лицо его снова  помертвело,  а  временно  утихшие
страдания возобновились с такой страшной силой, что он извивался  от  боли
под одеялом. Он уткнулся ничком  в  подушку,  протянул  под  головой  свои
судорожно сцепленные, негнущиеся руки,  подобные  железным  палкам.  После
мучительного припадка, когда кардинал и аббат хлопотали около него, Роден,
по лицу которого струился холодный пот, сделал  знак,  что  ему  легче,  и
показал на лекарство, стоявшее на ночном столике. Отец д'Эгриньи пошел  за
лекарством, в то  время  как  кардинал  с  явным  отвращением  поддерживал
Родена, Отец д'Эгриньи дал больному несколько ложек лекарства, и оно сразу
же оказало успокоительное действие.
   - Не угодно ли вам, чтобы я позвал господина Русселе?  -  спросил  отец
д'Эгриньи, когда Роден снова растянулся на постели.
   Роден отрицательно покачал головой  и,