Цыбуля.  Торжественно  выгнанный  из
компаньонажа волков после пожара, на фабрике господина Гарди, этот негодяй
скатился на самое дно. Купаясь в грязи, он торговал своей  силой,  защищая
за деньги Цыбулю и подобных ей женщин.
   Итак, кроме нескольких случайных прохожих, толпа оборванцев состояла из
отребья парижского  населения,  из  личностей,  более  достойных,  однако,
сожаления, чем порицания, потому что нищета,  невежество  и  заброшенность
роковым образом порождают порок и преступление. У этих дикарей цивилизации
страшные картины, окружавшие их со всех сторон, не вызывали ни жалости, ни
страха, ни желания извлечь урок.  Не  заботясь  о  жизни,  за  которую  им
приходилось поминутно бороться с голодом и с соблазнами преступления,  они
дьявольски смело презирали опасности и умирали с проклятием на устах.  Над
толпой возвышалась громадная фигура каменолома. С налитыми кровью глазами,
воспаленным лицом, он орал во все горло:
   - Смерть лекарям! Они отравляют народ!
   - Небось, это легче, чем кормить его, - прибавила Цыбуля.
   И, обращаясь к умирающему  старику,  которого  два  человека  несли  на
стуле, едва пробиваясь сквозь плотную толпу, мегера прибавила:
   - Не ходу туда, эй ты,  умирающий!  Околевай  лучше  здесь,  на  свежем
воздухе, чем в этой западне, где тебя отравят, как старую крысу!
   - Да, - прибавил великан, - а потом тебя спустят в реку на корм  ракам,
которых тебе уж не придется попробовать самому...
   При этих диких шутках глаза старика  испуганно  забегали,  и  он  глухо
застонал.
   Цыбуля мешала пройти носильщикам, и  они  едва  вырвались  от  страшной
мегеры.
   Количество  прибывавших  холерных  больных  с  минуты  на  минуту   все
увеличивалось: носилок больше не хватало, и их несли прямо на руках.
   О быстроте распространения эпидемии можно  было  судить  по  нескольким
ужасным эпизодам. Два  человека  несли  на  носилках  больного,  покрытого
окровавленной простыней; вдруг один  из  них  внезапно  почувствовал  себя
плохо. Он выпустил из  ослабевших  рук  носилки,  побледнел,  зашатался  и
рухнул на больного,  причем  его  лицо  так  же  помертвело,  как  и  лицо
лежавшего на носилках. Другой носильщик,  охваченный  паническим  страхом,
бросил товарища и носилки среди толпы и спасся бегством. В толпе некоторые
с ужасом отхлынули, а другие разразились диким хохотом.
   - Лошади взбесились,  -  сказал  каменолом,  -  и  карета  осталась  на
месте...
   - Помогите! - стонал умирающий. - Отнесите меня в больницу...
   - Мест в партере больше нет! - кричал чей-то насмешливый голос.
   - А у тебя ноги слишком коротки, чтобы в раек  пробраться!  -  прибавил
другой.
   Больной попытался подняться, но у него не хватило сил: он снова упал на
носилки. Вдруг толпа взволновалась сильнее, опрокинула носилки; больной  и
носильщик были подмяты под ноги, а их стоны заглушались возгласами "смерть
студентам-медикам!"
   Снова начался дикий шум, и крики раздались с новой яростью. Эта бешеная
шайка в своем животном безумии не уважала ничего. Но вот в толпу врезалась
кучка рабочих, расталкивавших народ, чтобы очистить дорогу двум товарищам,
которые  несли  на  руках  молодого  ремесленника.   Лицо   бедняги   было
мертвенно-бледно, а  отяжелевшая  голова  опиралась  на  плечо  одного  из
носильщиков. Ребенок,  держась  за  блузу  рабочего,  шел  за  процессией,
заливаясь слезами.
   Уже несколько минут издали, из узких  и  кривых  улиц  Сите  доносились
мерные и звонкие звуки барабанов. Это били тревогу в войсках,  так  как  в
предместье Сент-Антуан разгоралось настоящее восстание. Солдаты  проходили
через соборную площадь под звуки барабанов. Один из барабанщиков,  ветеран
с седыми усами, внезапно замедлил  темп,  а  затем,  отстав  на  несколько
шагов, остановился. Товарищи оглянулись на него с изумлением... Несчастный
позеленел... у него подкосились ноги, и, пробормотав несколько  непонятных
слов, он рухнул на землю, как будто сраженный молнией, прежде  чем  успели
смолкнуть барабаны его товарищей в  первых  рядах.  Молниеносная  быстрота
приступа  болезни  навела  ужас  на  самых  зачерствелых.   Часть   толпы,
удивленная тем, что барабаны внезапно смолкли, бросилась  к  войскам.  При
виде умирающего солдата один из собеседников, которых мы видели на площади
у собора в начале главы, обратился с вопросом к другим барабанщикам:
   - Быть может, ваш товарищ по дороге напился из какого-нибудь фонтана?
   - Да, сударь, он умирал от жажды и хлебнул глотка два на площади Шатле,
- отвечал солдат.
   - Ну, так он отравлен! - заметил спрашивающий.
   - Отравлен? - закричало несколько голосов.
   - Ничего нет удивительного, - таинственно продолжал человек. -  Во  все
городские фонтаны брошен  яд.  Сегодня  на  улице  Бобур  убили  человека,
пойманного в то время, как он опускал мышьяк в бочку торговца вином (*5).
   Произнеся эти слова, человек скрылся в толпе.
   Это известие, столь же нелепое, как и  то,  что  в  больнице  отравляют
больных,  было  принято  со  взрывом  него:   дующих   криков:   несколько
оборванцев, настоящих разбойников  с  виду,  несмотря  на  усилия  солдат,
схватили труп умершего барабанщ